— Нет, — ответила Катя. — Все в порядке.

— А чего ж зависли?

— Просто отдыхаю, — Катя демонстративно закрыла свою дверцу на защелку — бог его знает этого голубоглазого. Внешность самая разбойничья.

— Что, как папа Щтирлиц по дороге в Берлин? — ухмыльнулся водитель «Шевроле». — Я вас, может, разбудил?

— Нет, — Катя отвечала вежливо и независимо — по крайней мере ей так казалось; А сама уже украдкой тянула сотовый из бардачка — мало ли… Наберешь 02 вслепую, авось Трубников и услышит.

— Значит, с тачкой все в порядке? Тогда большой привет. Долго тут не спи и не мечтай, — сказал незнакомец задушевно. — Там сзади цистерны с молоком ползут. На первой Жорка Морозов из Рогатова. Ему пьяному на пути не попадайся. Живо всю задницу до бензобака всмятку сплющит, — он кивнул на кузов Катиной семерки. — И не хнычь потом, что я тебя не предупредил.

Внедорожник с ревом газанул, и только пыль взвилась на дороге. Катя быстро завелась и поехала. Молоковозы догнали ее уже на шоссе. Из кабины головного молоковоза лилась громкая песня из врубленной на полную громкость магнитолы. Впереди на обочине замаячил салатовый жилет гаишника. И молоковозы сразу отстали, а радио заглохло.

Катя вздохнула с облегчением: Славянолужье, арриведерчи. Есть места, в которые лучше не возвращаться. Потому что — и в этом ваше сердце не лжет — ничего хорошего из этого все равно не выйдет. По дороге домой Катя искренне думала, что в Славянолужье она не вернется никогда.

Трубников ехал на своем. Урале на дачу под номером три. Номеров, собственно, официально никто домам и участкам здесь не присваивал. И так как в Татарском не было ни улиц, ни переулков, сами дачники выбрали для своих домов числа, какие кому больше пришлись по вкусу. В результате дача Бранковича шла под номером 13, дача Галины Островской под номером три, а дом Александра Павловского, стоявший по соседству с дачей Бранковича, имел своей визитной карточкой семерку.

Николай Христофорович Трубников остановил мотоцикл у дома Островской. Некогда дом этот был обычной деревенской избой. Но трепетно разобранный по бревнышку, перевезенный на берег Славянки, заново собранный и обшитый вагонкой, он являл собой теперь уже зрелище не избы, а именно дачи: крыша с мансардой-фонариком, деревянное крыльцо-веранда, открытая всем ветрам, с вечно сушащимися на перилах купальниками и полотенцами.

Летними погожими вечерами на этой веранде за круглым колченогим столом, покрытым клеенкой, частенько собиралась теплая компания. Но сейчас, кроме хозяйки дачи Галины. Юрьевны Островской, на веранде не было никого. Островская лежала на тахте в углу и вроде бы читала книгу. Заслышав шум мотоцикла, она медленно перевернула страницу и даже головы не подняла.

Трубников неспешно шел к крыльцу. Вокруг дома не было никакого забора. Не было даже живой изгороди из кустов. Дом всеми своими деревенскими подслеповатыми оконцами смотрел на реку, В маленьком палисаднике росли подсолнухи и мальва, у ступенек — осока да лопухи. На крыльце Трубникова как старого друга встретила сиамская кошка Островской Нюшка.

Если бы в эту минуту Катя, которая была уже далеко от Славянолужья, могла наблюдать Николая Христофоровича Трубникова, она бы чрезвычайно заинтересовалась переменой в облике участкового. А то, что Трубников в присутствии бывшей, некогда шумно известной, а ныне всеми забытой актрисы Островской разительно меняется, в Славянолужье знали все. Или почти все.

Трубников, стараясь не топать сапогами, а ступать деликатно, поднялся на крыльцо. Снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Смущенно кашлянул. Кошка доверчиво терлась о его пыльные милицейские брюки.

— Вечер добрый, — произнес он.