— Постольку-поскольку.

— Новейшая история не так этому подвержена. Тут скорее вопрос о постоянном разгребании праха. Различные интерпретации. Споры. Тут риск начать с нуля гораздо меньше. Древняя история — вот где сущие зыбучие пески. Минное поле. То есть ничего святого. Всегда есть вероятность, что отыщется новая важная улика, — и линия ворот сдвинется. Засушливое лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года позволило сделать кадры аэрофотосъемки, на которых обнаружились четкие очертания ранних поселений на галечниковых насыпях в южных графствах — до этого никто не подозревал об их существовании. Таким образом, предполагаемую численность населения страны в доисторическую эпоху пришлось срочно пересчитывать заново. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. Ты только сейчас понял, что тебе придется целиком пересматривать собственное прошлое.

Глин пристально смотрит на нее:

— А разве тебе не придется?

Приносят кофе. Одновременно с этим оба понимают, что появляется кто-то третий. Приходит Кэт. Точнее, несколько ипостасей Кэт. Кэт Глина почему-то сидит на крыше узенькой лодки — рукав Гранд-Юнион-канала где-то в Нортхемптон-шире. Сидит, обхватив руками ноги в тряпичных туфлях на веревочной подошве, потертая соломенная шляпа обвязана по тулье ярко-голубой лентой. А он что делает? Правит лодкой, очевидно, Кэт так и не научилась этому; он смутно припоминает, что в тот уик-энд с ними была еще одна пара, но в тот момент, который воскрес в его памяти, их не было рядом. Кэт сидит одна и смотрит на детей, бегущих вдоль бечевника. Совсем маленьких детишек — странно, что он тоже их замечает. Кэт наблюдает за детишками, а он, Глин, очевидно, рывком выкручивает руль в ожидании очередного шлюза, тогда как Кэт думает о чем-то совершенно другом.

Элейн же видит несколько разных воплощений Кэт. Кэт теперь вышла из-под контроля, ее нельзя отослать прочь усилием воли. Она постоянно присутствует рядом, точно так же, как было в детстве, — точка, постоянно мелькающая где-то у самой границы поля зрения. И не обращать на нее внимания совершенно невозможно. «Я здесь, — словно бы говорит она. — Была здесь. Посмотри на меня».

И Элейн смотрит. Она видит новую Кэт, окрашенную тем, что она, Элейн, только что узнала. Эта Кэт сердит ее — сердит, выводит из себя, разочаровывает. Вместе с тем она озадачена и не до конца верит в случившееся. Почему? Почему именно Ник? Кэт же почти не замечала Ника. Или… считалось, что не замечала. Для Кэт Ник являлся просто частью окружения, не более того. Знакомым и неизбежным — мой муж. Но, очевидно, все это время… или часть времени.

Элейн вспоминает тот день, когда была сделана фотография. В короткий промежуток времени, когда размешивает кофе, кладет ложечку, подносит чашечку к губам, делает глоток и ставит ее обратно на блюдце. Она вспоминает события того дня, час за часом. Но вспоминать-то особо и нечего — кажется, большая часть того, что было, забылась безвозвратно. Она видит аккуратно отреставрированные развалины, выложенный мозаикой пол, в застекленной раме — фрагмент цемента, положенного еще римлянами, с отпечатком лапы некого римского пса. Видит Кэт — та идет к ним на парковке, а позади нее — Мэри Паккард и ее друг; очевидно, они встречались уже на месте. Как они договорились здесь встретиться и почему, она припомнить не может, но предположить, как все было, вполне можно. Позвонила Кэт: «Слушай, мы тут с Мэри придумали… да, да, завтра или никогда… разумеется, вы можете бросить все, вы оба, и Оливера с собой захватите».