Завернутый в больничное одеяло, которое определенно стало тоньше с тех пор, как он снял его с кровати, Брюс не очень мерз, но и не мог согреться. Ночной воздух покусывал его за голые лодыжки, и холод поднимался по икрам.

Пока они ждали, истории Тревиса о матери показывали, что женщина она уникальная, решительная и неукротимая, скромная и жертвенная, с неиссякаемой способностью любить. Хотя мальчик, как и все мальчики, не говорил, что любит ее всем сердцем, обожание проступало в каждом его слове.

Но чем дольше они ждали, тем меньше говорил Тревис. Вероятно, вопрос, когда Грейс Ахерн приедет домой, сменился другим: а приедет ли она вообще?

– Она не могла сразу поехать в больницу, – настаивал мальчик. – Она считает, что от нее дурно пахнет после целого дня, проведенного на кухне. Так она сама и говорит – дурно пахнет. Она принимает душ, а в больницу едет после шести.

Грейс уже намного выбилась из расписания, составленного для нее мальчиком, но когда он предложил подождать еще десять минут, Брюс ответил:

– Мы можем ждать, сколько ты захочешь. Если скажешь, всю ночь.

После этого они замолчали, словно Тревис боялся, что разговоры о матери отпугивают ее, и только его молчание гарантировало, что он увидит мать вновь.

Тревога мальчика нарастала вместе с ночным холодом.

Минуту за минутой Брюс проникался все большим сочувствием к Тревису Ахерну, которое грозило перерасти в жалость, а он не хотел жалеть мальчика, потому что жалость могла означать только одно: его мать ушла из этого мира навсегда, как те кричавшие в подвале больницы люди.

Может, проблема заключалась не в том, что мистер Лисс не мог что-то найти. Может, возникла другая проблема: мистера Лисса нашло нечто такое, что его искало. Может, внизу висел кокон, который пахнул, как гниющие зубы мистера Лисса.

Может, эти три существа из дальнего космоса вращали гигантские коконы вокруг себя, как гусеницы вращаются внутри своих коконов, чтобы стать бабочками. А может, тварь, которая вращала коконы, не сидела ни в каком из них, а ползала по дому и вращала коконы со своими детенышами, и ни один красотой не мог тягаться с бабочкой.

Конечно, бабушка имела в виду именно такой случай, когда говорила, что от избытка мыслей только прибавляется тревог.

И хотя мистер Лисс отсутствовал уже достаточно долго, снизу по-прежнему не раздавалось ни звука, зато внезапно какой-то шум донесся из одного из коконов, а может, из всех сразу. Поначалу Намми подумал, что существа в коконе шепчутся друг с другом, но потом до него дошло, что это скользяще-шуршащие звуки, будто множество змей ползало в коконах.

Казалось бы, от таких звуков мешки должны выпирать в разных местах или идти рябью, но этого не происходило. Они просто висели и выглядели влажными, хотя мистер Лисс сказал, что совсем они не влажные.

Намми стоял у самой двери, и ему хотелось переступить порог и выйти в коридор, чтобы чуть увеличить расстояние между собой и коконами. Но он знал, если выйдет в коридор, сразу побежит к лестнице. А если побежит к лестнице, то столкнется с поднимающимся по ней мистером Лиссом, с длинным оружием в руках. Намми очень не хотелось, чтобы у него отстрелили голову и принялись играть ею в баскетбол.

Наконец он больше не мог выносить эти скользяще-шуршащие звуки и обратился к коконам: «Перестаньте меня пугать. Я не хочу быть здесь, я должен быть здесь, поэтому просто перестаньте».

К его удивлению, звуки прекратились.

На мгновение Намми ощутил облегчение. Вероятно, они перестали шуршать и ползать, когда он их об этом попросил, потому что не хотели его пугать и сожалели об этом. Но потом осознал: если они перестали шуршать и ползать после его слов, тогда они слушали его, то есть знали, что он в одной комнате с ними. Он-то, наблюдая за ними, говорил себе, что они всего лишь коконы, что они не знают о его присутствии.