Войска уходили на запад, каждодневно растягивая тыловые пути на сотни километров, затрудняя снабжение фронта, принуждая железнодорожников держать движение на крайнем пределе.

Не всякий мог выдержать такое. Усталость валила людей с ног, притупляла сознание.

В один из ненастных дней осенью молодая стрелочница, замордованная бесконечными подготовками маршрутов на отправление и прием, приняла поезд на занятый путь. Встречая поезд, увидела свою ошибку только тогда, когда паровоз уже пересчитал входные стрелки. Все поняла мгновенно и тут же бросилась под состав… Беды удалось миновать, а жизнь человека пропала. Купавинцы всегда осуждали людей, которые накладывали на себя руки. Но этот случай угрюмо перемолчали. Никто не осудил тогда девчонку за ее поступок, потому что иначе пошла бы она в тюрьму, и надолго: законы военного времени не прощали оплошности.

Той же осенью, когда уж обезлюдели поля, а березняки притушили пожар первого увяданья и побурели, теряя листву окончательно, вел Иван Артемьевич многолюдный воинский эшелон. Вглядывался на стоянках в солдат и видел, что трудновато стало с народом: солдат пошел разнокалиберный, от розовенького, как олябушка, до задрябшего лицом, с обвислым усом. Не до выправки, видно, стало. Требовала война черной работы, к которой подходят все. И много требовала.

Часть ехала, видно, не первостатейная, потому как маршрут следовал по обычному графику, не то что некоторые с пометкой чуть ли не в аллюр три креста. Стоянки выдавались не короткие, и начальник эшелона — непоседливый молодой капитан — то и дело исчезал у дежурных и тотчас появлялся на перроне, нервно меряя его шагами.

И вдруг образовался безостановочный прогон через две станции, даже время нагнали. И опять застряли надолго.

Ивану Артемьевичу захотелось размяться, пошел к дежурному.

— Из-за чего приколол? — спросил для порядка.

— Путейцы перегон закрыли, — ответил дежурный, зевая. — Рельсы меняют.

— Надолго?

— Минут через пятнадцать выпущу.

— Далеко они?

— Нет. Километров семь.

— Поговори с соседом. Может, пока я еду, откроются ремонтники, проскочу побыстрее…

Дежурный закрутил ручку аппарата.

После трехминутного разговора, из которого ничего нельзя было понять, дежурный подошел к аппарату и выбросил Ивану Артемьевичу жезл.

— Получай, Иван Артемьевич. Только гляди получше.

— Я не ты, днем не зеваю, — улыбнулся Иван Артемьевич и довольно засосал трубку.

— Со вчерашнего дня не спал, — снова зевнул дежурный. — Ну, чего стоишь? Иди… И я с тобой до колокола, а то солдаты разбрелись, не собрать командой-то.

Иван Артемьевич пошагал к паровозу под колокольный звон.

Состав взялся легко и скоро вытянулся за семафор. Иван Артемьевич глянул на часы и откинулся на спинку, раскуривая трубку.

— Чего это мы плетемся, как опоенные? — поинтересовался Костя.

— Тише едем — дальше будем.

— Вроде бы не твоя эта поговорка, — заметил Костя. — Пристал, что ли, дядя Ваня?

— Так уж и пристал… Я до победы приставать не имею права. Чего это?! — вдруг бросился он в окно.

— Петарда!

Не успел Иван Артемьевич сообразить, в чем дело, как и на его стороне сухо пальнуло.

— Эх, леший! Заболтались…

Иван Артемьевич повернул ручку тормозного крана, одновременно подтянув регулятор, дал три коротких свистка. Состав дрогнул, переходя на торможение. Иван Артемьевич, вывалившись по пояс из окна, посасывал трубку. Состав медленно подполз к красному щиту, воткнутому посреди колеи, и остановился.