— А я нет, — сознался я. — По мне — лучше покрепче.

— Тогда — на вокзал. Там и посидим…

Вокзальный ресторан был пуст. В огромном высоком зале с помпезной отделкой свободно разместилось десятка три столов. В двух-трех местах сидели редкие посетители.

— Здесь всегда так, — увидев мое недоумение, сказал Васька. — И вечером — тоже. Транзитных пассажиров нет. Пригородные больше буфетом обходятся. Наши, купавинские, заглядывают разве только после получки да когда с бабами поругаются.

Официантка, остановившись в стороне, глядела на нас укоризненным взглядом: мы не заказывали.

— Знаешь, почему я иногда захожу сюда? — начал Васька. — Скажу честно: тоскливо на душе. Каждый год рвусь в Купавину, а приезжаю будто прощаться…

— Как это?

— Первый раз приехал сюда через десять лет… То, что наши ребята разлетелись, понятно: учеба уманила. А вот станцию стало не узнать. Раньше, бывало, выйдешь до семафора, поглядишь в сторону — поля, в другую глянешь — леса, ширь распахивается, мир чуешь душой. И чувствуешь благодарность тем, кто выбрал для житья это место… И вдруг кто-то распорядился понастроить тут каменных громадин, отгородил людей от этой красоты, заставил их глядеть себе под ноги… Ты вот сегодня от казармы до вокзала шел, сколько раз поздоровался, с кем перемолвился?

— С тобой.

— И все! — почти торжественно заключил Васька.

— Ты чудак какой-то, Вася, — подивился я. — Забыл, что ли, как Купавина за войну переменилась? Путей вчетверо больше стало, движение, как в сказке, подскочило, и все прочее… И тогда уже сколько нового народу понаехало. Так что ты хочешь? Двадцать пять годов прошло! Красногорск на всю страну знаменитым стал. Новый завод союзного значения…

— Да я не про то! — отмахнулся он от моих возражений.

Васька замолк надолго, удрученный тем, что не может объяснить мне накопившееся у него на душе. Он и раньше, в парнишках еще, не больно ловок был на язык. А сейчас, в серьезных годах, конечно, не мог махнуть словом, не подумавши. Наконец предложил:

— Давай-ка закажем маленько…

Расторопная официантка, не избалованная посетителями, проворно подала графинчик и закуску. Пропустив по рюмке, мы признали, что поступили правильно и вовремя, что и подкрепили еще по одной. Мой Василий заметно оживился.

— Я в Купавиной думаю… Наверное, оттого, что в отпуске от дел отстаю. И что же?.. Вот победили мы в войне, хотя и маялись после победы не один год. Сначала, значит, восстанавливались, потом развивались, за укрепление могущества взялись, так сказать. И я, понятное дело, за это…

Васька говорил не спеша, с расстановкой. И старался еще не спускать с меня глаз, как бы проверяя, как я принимаю его слова.

— Знаешь, что мне больше всего нравилось в отцовском деле? — вдруг спросил он. И сам же ответил: — Вовсе не та, как я сейчас понимаю, главная работа: смена рельс и шпал, рихтовка, подбивка, словом, то, что их выматывало… Верхом в их деле я считал марафет, который они наводили после всего. Помнишь, как вокруг каждого пикетного столбика выкладывали круг из камешков: из белых — поле, а из битого кирпича — красную звезду? А как обиходили бровку? Даже черту по ее кромке специальную проводили! Знай, страна, железнодорожников!.. И когда в соревновании подбивали бабки, эту красоту обязательно принимали в расчет. Значит, красота в деле не последнее место занимала. Пойди погляди на нынешнюю дорогу… Где ее хозяин?.. — Васька помолчал, собираясь с мыслями.