Мы остановились. Те, кто катил тележки, присели, прячась за ними, остальные метнулись на обочину в поисках укрытий. Я поглядел на упавшего. Он лежал в пяти метрах от того места, где присел я. Пуля пробила горло, вырвав громадный кусок шеи. Кровь хлестала из яремной вены, глаза остекленелым взглядом таращились в небо. Он продолжал издавать слабые скрежещущие звуки тем, что осталось от его горла. Через несколько секунд они стихли.

Впереди нас дорогу перегораживала баррикада. Она не походила на те, которые мы привыкли видеть, – кое‑как устроенное заграждение из булыжника, старых автомобилей и строительного хлама. Это было специально сконструированное долговременное укрепление из кирпича на цементной кладке. В центре были узкие ворота, через которые мог пройти пешеход, на обоих концах – участки более высокой кладки, за которыми укрывалось несколько мужчин. Я увидел, как один из них снова выстрелил, и пуля угодила в деревянный передок тележки в полуметре от меня. Я присел еще ниже.

– Уитмэн! У тебя карабин. Отстреливайся.

Я посмотрел на Лейтифа. Он лежал на земле, вместе с двумя другими пытаясь укрыться за низкой земляной насыпью.

– Они слишком хорошо защищены, – ответил я.

Перед домами по обе стороны от баррикады тоже были сооружены оборонительные бетонные стены. Я задавался вопросом, можно ли подойти к деревушке с полей, но ее обитатели явно настроены настолько враждебно, что и это вряд ли удалось бы.

Открыв двойное дно тележки, я вытащил карабин и зарядил его. У меня не было сомнения, что все члены группы не спускают с меня глаз. Стараясь держаться как можно ближе к тележке, я направил дуло карабина в сторону баррикады и попытался выбрать верную цель.

Какое‑то время я выжидал.

В течение этих нескольких секунд в голове промелькнуло огромное множество мыслей. Это был не первый случай в моей жизни, когда я держал в руках смертоносное оружие, но я впервые умышленно прицеливался в кого‑то, чтобы убить или ранить. Именно в такие моменты человек пытается найти рациональное объяснение своим действиям, доказать самому себе их безотлагательную необходимость.

– Почему вы медлите? – тихо спросил Лейтиф.

– Я не вижу, в кого целиться.

– Стреляйте поверх их голов. Нет… погодите. Дайте мне подумать.

Я опустил дуло, стрелять мне не хотелось. Секунды ожидания шли, но я уже знал, что хладнокровно застрелить кого‑то не смог бы. Поэтому, когда Лейтиф велел убрать карабин на прежнее место, я выполнил его указание с большим облегчением. Прикажи он стрелять, возникла бы почти неразрешимая для меня ситуация.

– Дело плохо, – сказал он так, чтобы услышал не только я, – дальше нам соваться незачем. Мы должны отступить.

Думаю, мне это стало очевидно после первого же выстрела. Я понимал, что для Лейтифа такое решение имеет огромное значение с точки зрения потери авторитета. Мужчина, который предупреждал о гарнизоне националистов, был рядом с ним, но ничего не сказал.

Сверху на главной тележке у нас была приготовлена белая простыня. Мы несколько раз уже пользовались ею, когда надо было продемонстрировать нейтралитет. Лейтиф попросил передать ее ему. Он поднялся на ноги, разворачивая белое знамя. Никто с баррикады не выстрелил. Меня восхитила его храбрость; будь я на его месте, рискнул бы чьей‑нибудь жизнью, но не своей. Когда я в опасности, мое стремление быть честным с самим собой преобладает над всеми остальными эмоциями.

Через несколько секунд Лейтиф велел нам вернуться на дорогу и медленно отходить. Я заставил себя подняться из‑за укрытия, которое давала тележка. Наш маленький караван двинулся обратно той же дорогой, что пришел.

Лейтиф стоял между нами и враждебной деревушкой. Он держал простыню вытянутыми руками, словно хотел защитить ею всех нас. Медленно и очень осторожно он стал пятиться, видимо не очень представляя себе, что произойдет, если он повернется к баррикаде спиной и пойдет вместе с нами.