Все происходящее сформулировалось в нелепой фразе: «Индеец думал, думал, да в суп попал.»

Мой гордый дух был повержен не на поле брани, а на поле срани.

Я так заколдобился, что медбратья бережно вернули меня на прежнее место и опять вложили в рот кайф-лепешку, в которой теперь явственно ощущалась кока.

Потом я нашел себя на носилках, на меня с нефритового небосвода смотрело лицо женщины-ягуара и ее ласковый язык, спускаясь с высоты, разглаживал и насыщал лаской мои нервы. Тропа вилась по горному склону, по бокам располагались рваные ярко-зеленые заросли. Местность в конце концов несколько выровнялась, на смену зарослям пришли культурно возделанные террасы полей. Я узнал и кукурузу, и белые коробочки хлопка, и картофельную ботву. По сторонам дороги стояли квадратноголовые идолы, украшенные мирными цветочными гирляндами. А к строению, которое я вначале принял за гробницу, вереницы женщин тащили и тащили, как муравьи, зерно в плоских сосудах.

Меня внесли в селение, на площадку под большое дерево. Со всех сторон тянулись длинные постройки из необожженного кирпича, с галереями, в которых располагались почти окостеневшие старцы. На крыши ближайших построек наезжали, используя неровный рельеф, дома из верхнего ряда. На них утверждались строения из следующего яруса. Получалась уступчатая сплошная застройка вверх по склону. Взгляд, брошенный в довольно узкую, но чрезвычайно протяженную долину, принес образ мощной кубической постройки, похожей на большой склеп. Эта махина располагалась в какой-нибудь паре километров отсюда. Мне показалось, что поле моего зрения стало гораздо обширнее, как будто кривизна поверхности в этом мире меньше, чем в родном.

Носильщики сгрузили меня и исчезли. Вокруг же сгустилась толпа. Бабы в одних юбках, титьки свисают аж до пупа, за спинами подвязаны круглолицые младенцы, уныло жующие какую-то дрянь. Пацаны-огольцы были вообще в первозданном виде, наверное, экономили одежду. Девушек-молодушек не видать. А вот среди мужиков выделялись товарищи в ярких плащах, с изумрудными заколками, с кольцами в ушах, с головными повязками, в которые было вставлено по красному большому перу. Это, наверное, руководство.

Чьи-то руки стали поднимать меня, дескать, неудобно перед начальством. Я кое-как взгромоздился на ноги — с непривычки зашатало. Окинул взглядом свой прикид — какие-то грязные лохмотья остались от некогда белой футболки, на одной ноге сохранились хоккейный щиток и почти-свежий носок, рядом с ним нож, а вот вещмешок канул в лету вместе с новыми трусами и свитером, хорошо хоть поясная сумочка с ее сокровищами не покинула меня. В общем-то, на пришельца с неба не очень похож.

Из руководящих товарищей выделился один, которого я мысленно назвал «председателем», он и стал что-то грозно вопрошать. Из всех слов я уловил только парочку: «Тики Виракоча». Это, кажется, наиболее верховное божество было у индейчиков, самое возвышенное и незапятнанное. Я повторил: «Тики Виракоча», отчего некоторые присутствующие заулыбались.

Председатель приложил руку к своей груди и сказал:

— Ньяви, уаранка камайок.

Это, наверное, названы имя и должность.

— Будь здоров, Ньяви, — я, продолжая в том же духе, приложился к груди и сказал: — Егор Хвостов, старший лейтенант запаса.

— Егоур, Ягуар, — согласился Ньяви и обозвал меня каким-то «янаконом». Затем он обвел руками местность и сказал: «Урубамба». Наверное, так эта долина кличется.

На этом Ньяви не успокоился и стал показывать пальцем то на восток, называя его «анти», на запад — «колья», север — «чинча» и юг — «конти», даже в сторону подземного царства «уку пача» ткнул. Ясно, товарищ пытается выяснить, откуда я родом.