Я обратился к водителю:

– Сколько на ваших?

Спросил по рассеянности по‑польски, но вместо естественного «что, что?» услышал обрадованное: «Пся кошць! Земляк!» Усталое, потное лицо его сияло доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям торчали два гнилых корешка. Однако он был совсем не стар, этот широкоскулый крепыш в рубашке‑расписухе: лет тридцать семь – сорок, не больше.

Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и подрулил к тротуару:

– Надо же потрепаться, в кои‑то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?

– Нет, – сказал я, – недавно приехал.

– Откуда?

– Из Польши.

Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал уже нечто совсем неопределенное:

– Бывает, конечно.

– А ты почему не на родине? – в свою очередь, спросил я.

– Кому я там нужен без пользы?

– Шоферы везде нужны.

Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:

– Я и в армии шофером был.

– В какой армии?

– «В какой, в какой»! – повторил он с вызовом. – В нашей. Из России до Тегерана, туда‑сюда, шатало‑мотало, из‑под Монтекассино сутки на брюхе полз… «Червоны маки на Монтекассино…» – зло пропел он и сплюнул в окошко. – А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.

– Так подавай заявление, вернешься, – сказал я.

Он не спрашивал меня о нынешней Польше – это я сразу заметил. Либо он был вполне удовлетворен тем, что знал о ней, либо это его просто не интересовало.

– Кому я там нужен без пользы? – повторил он. – Вот найду кое‑что. Так и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж кто‑то из наших прячет определенно.

– Письма, что ли? – спросил я легкомысленно.

Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.

– А что ты знаешь о письмах?

– Одни прячут их, другие ищут. Смешно, – сказал я и прибавил: – Кончай треп, приехали. Давай к углу.

– Закурить есть? – спросил он хрипло.

Мы закурили.

– Так земляки не прощаются, – заметил он укоризненно. – Есть тут одно местечко. Недалеко. Слетаем?

Я вспомнил насмешки Лещицкого над моей осторожностью и безрассудно кивнул:

– Слетаем.

Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без реклам – на окраине даже в таких городах темновато. Я закрыл глаза, не пытаясь узнавать улиц. Не все ли равно, какое это «местечко», и не все ли равно где.

В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской. «Почему потухла? Не знаю. Перегорело что‑нибудь, – равнодушно отмахнулся водитель, вылезая из машины. – Внутри света хватит», – прибавил он. Внутри света действительно хватало, потому что сквозь мутное, немытое стекло витрины отчетливо виднелась высокая стойка с бутылками, электроплитой и никелированным баком. На оконном стекле в углу было написано от руки черной краской: «Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка».[1] Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери, и его кто‑то долго разглядывал изнутри. Потом щелкнул замок, и дверь открылась.