|
Теперь помещики говорят, что надо было догадаться. О чем же? Обитатели Чинче всегда мечтали о школе. Легко прорекать прошлое, но, по совести, сам Монтенегро считал, что община этого не потянет. Слова «с ума посходили» произнес один лишь дон Сесар, секретарь, но он и сам заговаривался, путал числа, выпускал виноватых, приказывал взять доносчиков. Субпрефект Аркимедес Валерио держал его из жалости. Случилось это через четыре недели после того, как сменили выборного. Дело в том, что Ремихио Санчес неожиданно попросил освободить его «по состоянию здоровья». «Кто захворал-то, он сам или лошадь?» – спросил худощавый Атала, ибо уже с месяц Санчес прихрамывал, объясняя это тем, что упал с коня, которого «оса укусила». «Какие тут осы? На такой высоте их нет!» – твердил Атала, когда напивался. – «Значит, кто-то его напутал!..» – «Коня? – издевался Атала. – Осы коней не кусают! Ха-ха-ха… Знаю я этих ос! Ха-ха-ха!» Но что-то с Санчесом случилось, он долго ходил весь в синяках. «И хромает, как его тезка», – все насмехался Атала. Синяки не проходили целый месяц. «А как там конь?» – «Убежал, дон Эспиридион». – «Лошадь от петли не убежит», – ворчал Эспиридион Атала, ударяя кулаком по стойке. «Я сам был сержантом в жандармерии. Меня не проведешь. На него напал Гарабомбо! Избили его вчетвером, а коня-беднягу повесили, мол, откажись, а то и тебе так будет! Гарабомбо его напугал. Видали, как уши светятся? Это от страха».
– Гарабомбо у нас – невидимка, дон Эспиридион. – Пройдоха! Не видно его, так он и спит с чужими женами. – Так ведь с невидимкой опасности нету, дон Эспиридион. – Еще подводненькую! Сиснерос выливал стопку водки в кружку пива. Дон Эспиридион рыгал и бил ногой по стойке – плохие манеры остались у него с жандармских времен. – Помещики сели в лужу, потому что его не видно, сукина сына! – Вы неправы, Эспиридион! – возразил благоразумный де лос Риос. – Помещики проиграли, потому что Гарабомбо было видно. Затевался каверзный спор. Дон Эрон де лос Риос говорил серьезно, как на выборах. – Пока он был невидимкой, в Серро-де-Паско ничего не случалось. Все началось, когда он исцелился. Виноват в этом дон Аркимедес. Это из-за него дон Гастон потакал своей прихоти! Нельзя было допускать, чтобы Гарабомбо снова становился невидимым. Тут по стойке стучал субпрефект Валерио. – Минутку! В моем кабинете он невидимым не становился. При мне прозрачных людей не было. Что же вы сержанта не спросите? Но сержант стоял насмерть. – У меня, слава богу, память есть! Я помню всех, кого сажал. Когда после третьего марта набежали эти, из газет, я показал им всю отчетность. Гарабомбо нет ни на одной странице. Все это басни. Его и не было! А, вон что! Эй, Минчес, в Тапуке одного песика не звали Гарабомбо? – Это не тот, сержант. В сентябре узнали, что Амадор Кайетано ездил в Серро-де-Паско и отвез туда бумагу с пятьюстами шестьюдесятью подписями, требующими сменить Ремихио Санчеса. Что было с ней, неизвестно, но на той же неделе сам Санчес явился в Айяйо и швырнул Кайетано мешочек с печатями общины. – Вот, Кайетано! Нужны они наглым людям – ладно, пускай подавятся! На следующее воскресенье жандармы Янауанки наблюдали за выборами. Шестьсот восемьдесят общинников выстроились за мрачным Грегорио Корасмой, зеленовато-бурым, как скалы Испака, где стоял его дом. За отсутствием Ремихио Санчеса печати вручили альгвасилы. Через час новый выборный пошел приветствовать начальство. Субпрефект Валерио, подобревший после чьей-то свадьбы, произнес роковые слова: – Сам знаешь, Корасма, я здесь, чтобы вам помогать. |
