Но угнали Моисея

 от родных и от друзей!..

 Мерзлоту за Енисеем

 бьет лопатой Моисей.

 Долбит ломом, и природа

 покоряется ему;

 знает он, что враг народа,

 но не знает — почему.

 Ожиданьем душу греет,

 и — повернут ход событий:

 «Коммунисты и евреи!

 Вы свободны. Извините»...

 Но он теперь живет в Тюмени,

 где даже летом спит в пальто,

 чтоб в свете будущих решений

 теплее ехать, если что...

 Рувим спешит. Жена — как свечка!

 Ей говорил в толпе народ,

 когда вчера давали гречку,

 что будто якобы вот-вот,

 кого при культе награждали,

 теперь не сносит головы;

 а у Рувима — две медали

 восемьсотлетия Москвы!

 А значит — светит путь неблизкий,

 где на снегу дымят костры;

 и Лея хочет в Сан-Франциско,

 где у Рувима три сестры.

 Она боится этих сплетен,

 ей страх привычен и знаком...

 Рувим, как радио, конкретен,

 Рувим всеведущ, как райком:

 «Ах, Лея, мне б твои заботы!

 Их Сан-Франциско — звук пустой;

 ни у кого там нет работы,

 а лишь один прогнивший строй!

 И ты должна быть рада, Лея,

 что так повернут шар земной:

 американские евреи —

 они живут вниз головой!»

 И Лея слушает, и верит,

 и сушит гренки на бульон,

 и не дрожит при стуке в двери,

 что постучал не почтальон...

 Уходит день, вползает сумрак,

 теснясь в проем оконных рам;

 концерт певицы Имы Сумак

 чревовещает им экран.

 А он уснул. Ступни босые.

 Пора ложиться. Лень вставать.

 «Литературную Россию»

 жена подаст ему в кровать.

1962-1967 гг.