– В середине января.

– Так всего несколько месяцев осталось. – В смысле: «Пора бы и за ум взяться».

«Нашла чем удивить», – хотелось мне ответить.

Меня всегда восхищали женщины, которым хватает остроумия говорить на прямоту. Я ей так и сказал. Ответ оказался не менее остроумный:

– Cher ami, я живу hic et nunc, здесь и сейчас, – произнесла она.

Хотелось ответить, что я, напротив, обитаю в iam non и nondum, в «уже нет» и «еще нет», но потом я решил, что оставлю это на потом. Неподходящий момент для Блаженного Августина. Я спросил, есть ли у нее другие предложения насчет места, где поесть. У нее не было. Придется, видимо, и правда просто перекусить, поддела она меня. Единственная из ее фраз по поводу нашего краткого совместного ужина, которая мне запомнилась, была такая: «Должна предупредить тебя касательно одной вещи», – сказала она, подцепляя ногтями большого и указательного пальца совсем тонкие ломтики сыра хаварти со своего бутерброда и откладывая их в сторону. Не любит она сыра в бутерброде, если он лишний, добавила она, пытаясь отделить сыр от салата и одновременно запихать обратно один-два ломтика виргинской ветчины, которые случайно вытянула наружу при попытках избавиться от сыра. Не привыкла она к бутербродам. «И хочу это сделать прямо сейчас». Я сразу понял, что речь идет о каком-то неудобном признании, причем скорее для меня, чем для нее. «Говори», – попросил я. Она вроде как еще немного подумала. «Je suis plus grande que toi, я тебя старше». Я, как мог, попытался ее успокоить. При этом ее безоглядная искренность застала меня врасплох. Мне-то казалось, что я достаточно ловко управляю ситуацией, – но эти ее слова оказались слишком поспешными, слишком в лоб, слишком hic et nunc. А еще сильнее смутил меня тон, которым она, судя по всему, взяла назад предложение – а я-то даже и не знал, что оно уже сделано. Или она уже несколько раз сказала «да», только исподтишка, хотя я ни о чем не спрашивал? Или события развивались совсем стремительно, а я ничего не заметил? А потом я понял, в чем дело. Просто Калаж привел обеих женщин в соответствующее расположение духа. Он сделал всю черновую работу. Как именно, для меня оставалось непостижимым. Но в связи с таким ее расположением духа я ей подходил, как и любой мужчина. Я все гадал, что же он надул за шарик, чтобы склонить ее в такую сторону. Возможно, нужен ей был как раз он, а я оказался лишь заменой. А может, она решила для себя, что я такой же, как он, и на уме у меня лишь одно и ничего более.

Расстались мы через двадцать минут после того, как съели на двоих кусок пеканового торта на скамейке рядом с Холиоке-стрит. Я уже понял, что экономить она не привыкла. Но хотя бы у нас случилось это «здесь и сейчас», заметил я. Она шутку оценила. Я сразу понял, что Калаж прозвал бы ее Hic et nunc.

Я подумал: еще часик будет светло, можно почитать на террасе на крыше. Вот только я все время думал про Линду. Наверняка она уже вернулась из библиотеки. Постучал в ее дверь. Тишина. Попробовал повернуть ручку – вдруг не заперто. Я бы вошел, и, вне зависимости от того, чем она там занимается, мы бы за секунду разделись догола. Ручка не поворачивалась. Я позвонил еще раз. Нет ответа.

В тот вечер я умудрился дочитать Сервантеса до последней страницы.

Около одиннадцати вечера внизу зазвонил домофон. Пришел Калаж.

– Ты один? – Разумеется, я один. Он взлетел по всем четырем лестничным пролетам. – А я думал, с персиянкой.

– Я читаю.

– Ты что, действительно ей отказал? Совсем больной, что ли?

– Я читаю.

– Ради вот этого, ради докторской про бумажки? – Он не понимал.