|
В десять вечера – для меня совсем рано, для нее нет – мы ложились в постель. В университете старательно скрывали, что знакомство у нас более чем поверхностное. Это было скорее мое решение, чем ее. Ей скрывать было нечего, я же, со своей стороны, не хотел, чтобы факультетское руководство обсуждало мои дружеские отношения со студенткой, чей диплом, по всей видимости, окажется у меня на столе и за чьим именем крылось больше денег и, соответственно, «пользы», чем за дюжиной рядовых Розочек. Она не навязывалась, однако принесла кое-какую одежду и сложила, причем очень аккуратно, в шкаф. Принесла халат, а поскольку мой выглядел обносками, решила купить мне «мужской» вариант того же халата. Полосатый фланелевый халат немецкого производства стоил, как я выяснил, больше, чем я в месяц платил за квартиру. Я позвонил Калажу и попросил ко мне пока не заходить.
– Почему? – поинтересовался он. – Что ли, la quarante-deux решила к тебе переехать? – Нет, – ответил я. – Другой человек. – А мне казалось, что между тобой, Екатериной и la quarante-deux возникла дружба. – Я попросил не напоминать мне о том вечере. – А чего? – Да того, что две женщины друг дружкой заинтересовались больше, чем мной. Я хотел рассказать про Эллисон и почему она совсем другая, но единственное слово, которое мне пришло в голову, выговорить было нельзя, потому что его он ненавидел сильнее других: она респектабельная. Все в ней респектабельное. Дошло до того, что однажды в середине дня ближе к концу осени она пригласила меня на встречу со своими родителями за чаем в «Риц-Карлтоне», и единственное, о чем я мог думать, когда мы поставили ее машину и пошли к гостинице: «Господи, сделай так, чтобы Калаж не проезжал сейчас мимо, не дай ему остановиться и заговорить с нами, не дай ему вообще оказаться поблизости, потому что ведь с него станется выскочить из-под земли, как раз когда я в “Риц-Карлтоне” и пытаюсь выглядеть прилично». Я его стыдился. Стыдился себя за то, что стыжусь его. Стыдился своего снобизма. Стыдился показать другим, что общее в нас имеет корни куда более глубокие, чем эта поверхностная вещь, называемая пустотой в карманах. Стыдился, что не позволяю себе признать, как сильно он мне небезразличен, мне проще думать, что единственным связующим звеном между нами остается наш статус неприкаянных нищебродов, склонных заводить дружбы в низкопробных кафе. Чай в «Риц-Карлтоне» прошел без сучка без задоринки. Отец Эллисон попытался впечатлить меня знанием «Одиссеи»; я поведал ему, что учился с Фицджеральдом; он заговорил о годах, проведенных на Ближнем Востоке; я подкинул ему правильные названия. Он перечислил свои любимые места в Париже; я откликнулся своими. Вышла ничья, но она нас сблизила. В тот вечер мы ужинали в «Мэзон Робер» – шикарном французском ресторане, который внезапно воскресил для меня мир, где я не бывал уже лет десять. Официанты, вина, блеск, изысканность. Чем нынче можно заняться, защитив диссертацию? – поинтересовался он. Ну, всегда можно писать или преподавать, ответил я. Потом, почувствовав, что не убедил, я добавил, что отец мой смог стать в Египте преуспевающим бизнесменом, хотя хотел всегда одного: сочинять книги. А готов ли я, если что, к смене профессии – и, например, к иной карьере? – поинтересовался он, глядя в стол, поигрывая кончиком ножа на скатерти. Безусловно, ответил я, пытаясь вложить в это слово одновременно и убежденность, и небрежность, и безусловную открытость любым предложениям. Задаст ли он мне вопрос по поводу своей дочери? Для этого он оказался слишком деликатен. Я тоже не стал поднимать эту тему, однако проницательный читатель «Одиссеи», видимо, и так все понял. Впрочем, так вот запросто меня отпускать он тоже не собирался. |
