— Гдѣ? Гдѣ? заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотрѣть въ окно.

Передъ ними на голубомъ горизонтѣ, при закатѣ солнца виднѣлся буро-фіолетовый, нѣсколько раздвоенный вверху конусъ Везувія. Тонкой стрункой, постепенно расплываясь въ маленькое облачко, изъ его кратера выходилъ дымъ.

— Это-то Везувій? спрашивалъ Конуринъ, ожидавшій совсѣмъ чего-то другаго.

— Ну, да. Видите, дымится, отвѣчала Глафира Семеновна.

— А гдѣ-же пламя-то? Гдѣ-же огненныя головешки?

— Боже мой, да развѣ можно при дневномъ свѣтѣ и на такомъ далекомъ разстояніи видѣть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотрѣть.

— Признаюсь, и я воображалъ себѣ Везувій иначе, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да неужели ты его не видалъ на картинахъ! На картинахъ онъ точь въ точь такой.

— На картинахъ-то я и видѣлъ, что онъ пышетъ и даже зарево…

— Да вѣдь это ночью, это ночной видъ.

— Не боюсь я такого Везувія, не боюсь. Ежели онъ и вблизи будетъ такой-же, то куда угодно съ вами пойду. Ничего тутъ опаснаго. Дымящаяся труба на крышѣ — вотъ и все… — рѣшилъ Конуринъ.

XLVI

Поѣздъ остановился. На платформѣ неаполитанской станціи толпился народъ. Преобладали грязныя, до-нельзя запятнанныя черныя шляпы съ широкими полями. Изъ подъ шляпъ выглядывали коричневыя загорѣлыя лица, въ черныхъ, какъ уголь, бородахъ, въ усахъ, съ давно небритыми подбородками. То тамъ, то сямъ мелькали затянутые въ рюмочку офицеры въ узкихъ голубовато-сѣрыхъ штанахъ, въ до-нельзя миніатюрныхъ кепи, едва приткнутыхъ на голову.

— Ботега! Ботега! Или нѣтъ, не ботега… Фачино! Фачино! — кричала высунувшаяся изъ окна вагона Глафира Семеновна, узнавъ изъ книжки итальянскихъ разговоровъ, что носильщика зовутъ "фачино" и подзывая его къ себѣ.

Носильщикъ въ синей блузѣ и съ бляхой на груди вскочилъ въ купэ вагона.

— Вотъ… Тре сакъ-вояжъ… Дуо подушки… Але… Вентурино намъ и пусть везетъ въ альберго, — отдавала она приказъ, вставляя итальянскія слова.

Носильщикъ потащилъ ручной багажъ на подъѣздъ станціи. Тамъ Ивановы и Конуринъ сѣли на-угадъ въ первый попавшійся омнибусъ, оказавшійся принадлежащимъ гостинницѣ Бристоль, и поѣхали.

Отъ станціи сначала шла широкая улица, но потомъ потянулись узенькіе переулки, переулки безъ конца, грязные, вонючіе, какъ и въ Римѣ, съ старыми домами въ нѣсколько этажей, съ лавченками съѣстныхъ припасовъ, цирюльнями, гдѣ грязные цирюльники въ однихъ жилетахъ, съ засученными по-локоть рукавами сѣрыхъ отъ пыли рубахъ, брили сидящимъ на самыхъ порогахъ посѣтителямъ щетинистые подбородки. Тутъ-же варились на жаровняхъ бобы и макароны, тутъ-же народъ ѣлъ ихъ, запихивая себѣ въ ротъ прямо руками, тутъ-же доили козъ прямо въ бутылки, тутъ-же просушивали грязное тряпье, дѣтскіе тюфяки, переобувались. Около лавченокъ бродили тощія собаки, ожидающія подачки.

— Боже мой, грязь-то какая! — восклицала Глафира Семеновна. — Вотъ-бы нашей кухаркѣ Афимьѣ здѣсь пожить. Она каталась бы здѣсь, какъ сыръ въ маслѣ. Она только и говоритъ, что при стряпнѣ чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы въ ней тараканъ жилъ.

Дорога шла въ гору. Запряженные въ омнибусъ мулы еле тащили экипажъ по переулкамъ. Наконецъ переулки кончились, кончился и подъемъ въ гору, выѣхали на Корсо Виктора Эмануила, широкую улицу съ проходящей по ней конно-желѣзной дорогой и обстроенной домами новѣйшей постройки. Улица шла на высокой горѣ и представляла изъ себя террасу, дома находились только на одной сторонѣ, поднимающейсія, въ гору, сторона-же къ скату имѣла какъ-бы набережную, была обнесена каменнымъ барьеромъ и черезъ него открывался великолѣпный видъ на Неаполь, на море.