— Боятся, а потушить никакъ не хотятъ? спросилъ Конуринъ. — Вѣдь вы говорите, что этотъ самый Везувій на берегу моря. Ну, взялъ, созвалъ всю пожарную команду, протянулъ изъ моря кишки да накачивай туда въ нутро.

— Иванъ Кондратьичъ, что вы говорите! Да развѣ это можно!

— Отчего нельзя? На цѣлыя версты тунели для желѣзныхъ дорогъ подъ землей здѣсь заграницей въ горахъ проводятъ, по скаламъ мосты перекидываютъ, а Везувій залить не могутъ? Ну, накачивай туда воду день, два, недѣлю, мѣсяцъ — вотъ и зальешь. Наконецъ, водопроводъ изъ моря проведи, чтобъ заливалъ. Иностранецъ, да чтобъ не ухитрился тору огнедышащую залить! Ни въ жизнь не повѣрю. А просто они не хотятъ. Вы вотъ говорите, что только на этотъ Везувій и ѣздятъ сюда смотрѣть. Вотъ изъ-за этого-то и не хотятъ его залить. Зальешь, такъ на что поѣдутъ смотрѣть? И смотрѣть-не на что. А тутъ публика-дура все-таки ѣздитъ смотрѣть и итальянцы о нихъ трутся, наживаются.

— Полноте, полноте… Что вы говорите! махнула рукой Глафира Семеновна.

— Вѣрно. Какъ въ аптекѣ вѣрно… стоялъ на своемъ Конуринъ. — Итальянцы народъ бѣдный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудкѣ, кто на гитарѣ — вотъ они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что имъ опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся отъ иностраннаго ротозѣя — и сытъ.

Конуринъ еще разъ зѣвнулъ, прищурилъ глаза и сталъ усаживаться поудобнѣе.

— Опять спать! Вы ужъ не спите больше. Сейчасъ пріѣдемъ въ Неаполь, остановила его Глафира Семеновна.

— Да неужто сейчасъ? А я хотѣлъ сонъ свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сонъ видѣлъ, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самомъ интересномъ мѣстѣ. Вижу я, что будто мы еще все въ Римѣ и пью я чай у папы римской.

— Сочиняйте, сочиняйте!

— Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, гдѣ мы сидимъ, канарейка на окнѣ, столикъ красной салфеткой: покрытъ, самоваръ… Точь-точь, какъ вотъ я у одного игумена въ Новгородской губерніи чай пилъ.

— Какъ ты можешь папу видѣть во снѣ, когда ты на яву его не видѣлъ! усомнился Николай Ивановичъ.

— А вотъ поди-жъ ты, во снѣ видѣлъ. На мѣнялу Никиту Платоныча будто онъ похожъ, и разговорчивый такой-же… Спрашиваетъ будто онъ меня: "а ѣдятъ-ли у васъ въ Питерѣ наши итальянскія макароны"?

— Вздоръ! Какъ ты могъ съ нимъ разговаривать, ежели папа только по итальянски говоритъ.

— Чудакъ-человѣкъ! Да вѣдь это во снѣ. Мало-ли что можетъ привидѣться во снѣ. Отлично будто говоритъ по русски. Потомъ, наклонился онъ будто-бы ко мнѣ…

— Пустяки. И слушать про глупости не хочу, сказала Глафира Семеновна и отвернулась къ окну.

— Наклонился онъ будто-бы со мнѣ къ уху, улыбается и шепчетъ: "хотя, говоритъ, Иванъ Кондратьичъ, намъ, по нашей тальянской вѣрѣ, вашей русской водки и же полагается пить, а не долбанемъ-ли мы съ вами по баночкѣ"?

— Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтобъ папа водку съ тобою пилъ! Ни въ жизнь не повѣрю! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Да вѣдь это-же во снѣ. Пойми ты, что во снѣ. И только онъ мнѣ это сказалъ — вдругъ Глафира Семеновна кричитъ — "море", и я проснулся. Такая досада! Не проснись — выпилъ-бы съ папой по собачкѣ нашей православной водчишки.

— Дурака изъ себя ломаешь, дурака. Брось!

— Даю тебѣ слово. Побожиться готовъ. И вѣдь какъ все это явственно!

— Смотрите, смотрите! Везувій показался! Кричала Глафира Семеновна, указывая рукой въ окно. — Вотъ это получше вашего папы съ водкой.