— Четвертый раз, — сказала она тихо, почти шепотом. — Что вы говорили о четвертом разе? — Збрхл смотрел ей в лицо, но отвечать не собирался. — Дебрен?

— Ну, так просто… болтовня. — Он не спускал с нее глаз. — Убивали время. Лучше скажи…

Она прервала его — да так, как он меньше всего ожидал: поднялась с лавки. Двигалась она, опираясь на подругу, как на костыль. Дебрен не отважился наложить на нее солидную, устойчивую блокаду. Боль в ногах нарастала, ходить ей становилось все труднее. И все же Ленда встала, кусая губы от боли.

— Надо поговорить.

— Сядь, — попросил он. — Здесь мы тоже можем говорить.

— Не можем. — Она медленно, с трудом направилась к кухонной двери. При этом старалась не сводить с него глаз, словно не была уверена, что он последует за ней. — Я человек простой, поэтому скажу прямо: хочу поговорить с Дебреном с глазу на глаз. Если вам от этого станет легче, считайте, что мы идем с ним трахнуться где-нибудь в сторонке.

— Ленда, — охнул Дебрен, но через лавку перешагнул сразу.

Она подождала его на пороге, потом захлопнула за ним дверь. Только тогда ее угрюмый взгляд смягчился, стал каким-то детским. Пораженного, почти одуревшего Дебрена неожиданно обняли ее руки. Холодный нос втиснулся ему между шеей и воротником. Все еще слегка влажные волосы парика облепили половину его липа. От них пахло странным букетом дыма, везирацких благовоний и облюбованного мышами сундука. Но не Лендой. И все равно он тут же почувствовал тепло, опускающееся к низу живота тяжелой плотной волной.

— Я не знаю, что делать, — прошептала она, вдыхая ему под кафтан смесь разогретого воздуха, неуверенности, опасений и облегчения. Последнего было меньше всего, но — было. Дебрен знал, откуда это бралось. Объятия Ленды трудно было назвать символическими.

— Что ты… княжна… что ты делаешь?

— Я очень глупая, все это не для моего ума… — мурлыкала она, не отрывая носа от его плеча. — Збрхл спрашивал о предках, верно? О Кургузом, дедушке, третьем… Я знаю, он запретил говорить. Знаю. Но я околдовала тебя. Ты мой, одурманенный моими волосами и подушкой. Поэтому скажи. Я сделаю все, что ты захочешь. Но я должна знать, понимаешь?

— Чума и мор… Понимаю? За кого ты меня держишь: за телепата-чудотворца?! Ни черта я не понимаю!

— Не лги. Ты прекрасно знаешь, о чем я.

— Не знаю, — простонал он. — Ты оглохла?

— Ты говорил, что любишь меня. Любимых не обма… — Она осеклась. Несколько мгновений они стояли неподвижно, одинаково парализованные болью.

Дебрен был мужчиной и чародеем. Он первым взял себя в руки.

— Обещаний не нарушают, — проворчал он, отыскивая губами ее ухо среди шершавости искусственных волос. — Даже ради любимых. Поверь. Но я ничего Збрхлу не обещал. Не было причин. Мы говорили о пословице. Поверь.

Она верила ему, если мерой доверия можно считать ухо, подставленное для поцелуя, и мурлыканье поглаживаемой кошки. Но именно поэтому одним словом все не ограничилось. Дебрену было совестно, он опасался, что его молчание Ленда примет за попытку уйти от ответа, поэтому в паузах между движениями от уха к шее и обратно он чуть задыхающимся голосом пересказал все, что услышал, и все, что ему в связи с этим пришло в голову. Он удивлялся сам себе, потому что его слова звучали логично. Во всяком случае, в те редкие мгновения, когда ему удавалось понять собственные слова.