— Что такое? Что ты сказала?

— Папа, ты, наверно, удивляешься, что я так долго молчала… Но я не могла так сразу решить. А теперь я продумала все и решила. И я так поступлю, как ты сказал.

Савелий Петрович сдвинул брови.

— Подожди. Нельзя ли яснее? Что я сказал? Что ты решила?

Женя улыбнулась:

— Ну, я решила остаться в совхозе, папа.

— Что?! Что за чертовщину ты говоришь? — закричал Савелий Петрович. — Это откуда еще у тебя? Это что за бред такой?

Теперь уже дочь глядела на него, ничего не понимая.

— Папа, что ты! Ведь ты сам тогда… на празднике… ты же говорил, чтобы мы остались в совхозе. Я думала, ты обрадуешься… Будешь гордиться…

Савелий Петрович выпил воды.

— Хорошо, поговорим спокойно. Ты запомнила мою речь — и напрасно…

— Папа, что ты!..

— Не перебивай. Теперь я с тобой — как человек с человеком. Слушай внимательно и постарайся понять. Я не для тебя произносил мою речь, не для те-бя! А для них, пойми ты это, ты же взрослая и должна понимать. Мне — директору, хозяину — нужно, чтобы молодежь осталась в совхозе. Это — сила нашего хозяйства. Это — его молодая кровь, молодая мысль, это — его будущее. Я обязан думать о будущем моего хозяйства, если даже меня самого здесь не будет.

— Так почему же я…

— Потому. Садись и слушай. И не вскакивай, когда с тобой разговаривают.

Женя послушно села, не сводя с отца широко открытых, почти испуганных глаз.

— Слушай, Женя, — мягко и задушевно сказал Савелий Петрович, и голос его стал бархатным, — поверь мне, я знаю, что такое труд в сельском хозяйстве. Я, как тебе известно, по специальности агроном. В свое время немало поработал и в совхозах и в колхозах. Я знаю, почем фунт лиха. Но меня заставляла необходимость. Надо же было зарабатывать, кормить семью. Я знаю, что такое холод, промокшие ноги, непогода когда надо убирать хлеб, засуха — когда нужен дождь. Знаю, что такое нехватка рабочей силы, когда на огороды наступают полчища сорняков или вредителей, когда хлеб и лен остаются неубранными в поле. Сельское хозяйство подвержено всяким капризам и неожиданностям природы, стихиям, с которыми мы пока еще не умеем справляться. Вот посеял ты хлеб, выходил, взлелеял, колос тяжелый, чуть не до земли клонится… Думаешь — урожай будь здоров! Уже считаешь, сколько центнеров у тебя в закромах. И вдруг туча, град — и за десять минут все пропало. Одна изломанная, вбитая в грязь солома…

— Так если все…

— По-до-жди! — Савелий Петрович хлопнул по столу рукой. — Возьмем другие отрасли. Ферма, утки, романтика! На словах. На бумаге. А на деле — это судьба Веры Грамовой. Вечно в грязи, вечно с мокрыми, красными руками, вечно в сапогах с налипшей глиной. И — утки, утки, утки. И так всю жизнь. Вот и вся романтика.

— Но как же ты, папа…

— Не пе-ре-бивай. Зачем тебе эти утки? Ты поступишь в институт. Получишь настоящее образование… Будешь учительницей, а потом директором школы… Школу я тебе подыщу.

— А почему же Руфа?..

— Руфа — это Руфа. А ты — это ты. И кончено. Выбрось из головы весь этот утиный вздор.

Женя сидела бледная, с неподвижным, словно застывшим взглядом.

— Ну, что ты так глядишь на меня? — вскипел Савелий Петрович. — Убил я кого, что ли?

— Папа! — вскрикнула вдруг Женя. — Я же тебе так верила!

— Так вот и верь тому, что я сказал тебе сейчас.