Эта бабушка была у Григория Владимировича единственной родней, в ней вся его семья, и хозяйничала она в его доме как хотела. Бабушку Софью Арсеньеву побаивались и старались с ней не связываться. Ругаться она никогда не ругалась, но спорить с ней было невозможно — обязательно переспорит. А хуже всего, что все-то она в совхозе видела, все-то знала, все-то примечала, и в другой раз скажет что-нибудь, и не поймешь: всерьез она тебе или на смех? Хвалит она или издевается?

Вот и сейчас — что такое сказала она о директоре? Кое-кто переглянулся, кое-кто усмехнулся. Но тут машина уже появилась на главной улице совхоза. Все немножко волновались.

— Едет!

Машина подошла к правлению, остановилась. Оркестр заиграл марш, ребята-пионеры подняли вверх букеты цветов и зелени, замахали ими, закричали «ура». Мать Веры молча утирала слезы концом своего нового платка.

Вера не торопясь вылезла из машины, выпрямилась. И сразу всем стала видна новенькая медаль, блестевшая на ее груди.

— Поздравляю! — сказала Анна Федоровна и протянула Вере руку.

— Поздравляю, Вера Антоновна! — Директор спустился со ступеней крыльца и подошел к ней. — Приветствуем вас!

Веру окружили, поздравляли. Вера подошла к матери.

— А чего это ты — никак, плачешь?

Авдотья Кузьминична утерлась, засмеялась:

— Да чего там… Скажешь тоже.

Вера поцеловала мать в пробор надо лбом и с гордой улыбкой, которая так и не сходила с ее губ, приподняла голову, оглянулась. Она кого-то искала глазами.

— Григория Владимировича ищет, — шепнула Руфа.

Женя ревниво проследила взгляд Веры. Да, она смотрела на Арсеньева, смотрела с торжеством, с нежностью, с вызовом… И Арсеньев смотрел на нее. Увидев, как они поверх всех голов смотрят друг на друга, Женя почувствовала, что все кругом померкло, все погасло.

Женя перевела дух, ей было трудно, тяжесть наваливалась ей на сердце. Не поднимая глаз, она тихонько ускользнула от Руфы, смешалась с толпой и так же тихонько, стараясь, чтобы никто не заметил, исчезла с праздника Веры Грамовой.

Женя шла по своей тропочке и в тупом отчаянии повторяла частушку, как-то услышанную по радио:

Упасть бы и разбиться, упасть и разбиться бы, разлететься на мелкие кусочки — и все, и нет тебя, одни осколки. Ах, если бы это было возможно!

На развилке

— Я не буду с Пожаровым заниматься, Анна Федоровна.

— Почему же? Он дело знает.

Бледно-голубые глаза Анны Федоровны пытливо глядели на Руфу. Руфа не подняла ресниц.

— Не буду, и все. Лучше сама, по книгам.

— Хм… Чудно что-то. Он ведь, кажется, сватается к Жене?

— Кажется, — Руфа нахмурилась, — ходит к ним все время.

— Ну, так почему же ты-то его сторонишься? Или сама влюбилась в него, что ли?

— Я? — Руфа презрительно скривила губы. — Я бы никогда, никогда!.. Если б ни одного человека, кроме него, на свете не было, ну ни одного парня… и то бы я ни за что его не полюбила.

— А что так?

— А так. Пускай всякие глупости мне не говорит. А то собирается жениться, а сам всякие глупости девчонкам болтает. И мне тоже. А Женя — моя подруга. Не стыдно ему?

— Вот как… — протянула Анна Федоровна, прищурив глаза. — Ишь ты какой резвый! Ну, да это пустое, язык-то у него как мельница, это к делу не относится. Пускай все-таки подготовит вас, расскажет самое необходимое: как ходить за утками, как кормить.

— Я не буду у него учиться.

— Ну, Руфина! — Анна Федоровна засмеялась.