Я сразу понял, что, сказав правду, лишь подчеркну свою непохожесть на людей 1896 года, поэтому придумал на ходу:

– Я размышлял о том, как отреагировала на меня вчера вечером ваша матушка.

Она улыбнулась.

– Она никогда по‑настоящему не сердится. Но знаете, тем не менее вам удалось навлечь на себя ее гнев.

При этих словах я захихикал.

– Она пользовалась успехом как актриса? – спросил я.

Ни в одной из книг об этом не говорилось.

Ее улыбка сделалась слегка задумчивой.

– Знаю, о чем вы думаете, – сказала она, – и полагаю, это лишь часть всего. Но она никогда не заставляла меня играть. Все получилось само собой.

У меня не было намерения затрагивать деликатную тему менее успешной актрисы‑матери, самоотверженно переживающей триумф более успешной дочери, но я этого не сказал, а лишь улыбнулся, когда она добавила:

– Она по‑своему имела‑таки успех.

– Не сомневаюсь, – откликнулся я.

Некоторое время мы шли молча. Слова были не особенно нужны, и, полагаю, она чувствовала то же самое – возможно, даже острее меня. Свежий воздух, тишина и успокоительный ритм движений на земле, под небесами – вот почему она так любит прогулки. Это дает ей возможность забыть о напряженной работе.

Я не мог отказать себе в удовольствии пофантазировать по поводу моего будущего с Элизой. Прежде всего, не было причин, почему я не мог с ней остаться. Хотя беспокойство в отношении моей связи с 1896 годом еще сохранялось, но оно было скорее иррациональным, чем логичным, как мне казалось. Разве я не засыпал три раза в различных условиях, не потеряв связь? Беспокоился я или нет, но факты подтверждали, что с каждым часом я все прочнее укореняюсь в этой эпохе.

Таким образом, мое предположение о том, что я останусь с ней, было вполне логичным. Со временем мы поженимся, и поскольку я писатель, то начну писать пьесы. Я не стану ожидать, что она будет помогать мне с их постановкой. Они, рано или поздно, сделаются достойными сцены благодаря своим качествам. Я почти не сомневался, что она предложит свою помощь. Тем не менее поклялся себе, что наши отношения не будут строиться на такой основе. Не хотел бы снова увидеть подозрение или неуверенность на ее лице.

Меня не беспокоило то, что все прочитанные о ней книги различны. Теперь меня забавляло собственное стремление попасть в это новое окружение, даже путем срезания дверного косяка. Я решил, что на низших уровнях история должна обладать некоей гибкостью. Едва ли я попытался бы изменить ход надвигающегося сражения при Бородино.

В этот момент мое внимание было привлечено видом железнодорожного вагона, стоящего на подъездном пути примерно в ста ярдах от южного угла гостиницы. Я подумал, что он может принадлежать Элизе, и спросил об этом. Она подтвердила мою догадку. Я обошелся без комментариев, но у меня возникло странное ощущение наглядного подтверждения ее богатства. Не удивительно, что она меня подозревала – возможно, подозревает и сейчас, – хотя вряд ли. Я чуть не попросил у нее разрешения осмотреть интерьер вагона, потом сообразил, что эту просьбу едва ли можно считать обдуманной.

Мы пересекли подъездную аллею для экипажей, прошли мимо круглой клумбы и оказались на открытой площадке. Слева от нас тянулась длинная деревянная планка для привязывания лошадей, а впереди виднелись плотно растущие деревья и кусты. Пройдя через густые заросли, мы вышли к дощатому настилу, проложенному вдоль прибрежной полосы между океаном и бухтой.

Когда мы пошли по настилу, я посмотрел в сторону океана и увидел далеко впереди голубое небо и белые облака, гонимые ветром на север. Примерно в двухстах ярдах впереди от нас виднелись здание музея с остроконечной крышей и купальня. Неподалеку стоял сарай для лодок, к которому от этих сооружений вел другой дощатый настил.