— Зверюшки-игрушки, — недоуменно и растерянно проговорил Иван Варфоломеевич. — Детская радость…

И в наступившей, теперь уже настороженной и даже тревожной, тишине голос Гордея Васильевича прозвучал грозным предупреждением:

— У тебя не возникало мысли, что твой эликсир может быть использован на человеке?

— Мелькала, мелькала такая мысль, — совсем растерянно признался Иван Варфоломеевич. — Но именно мелькала, так сказать, мгновенно промелькивала, не более. Но серьёзно развивать эту идею я не намерен. Слишком уж фантастично. Да и к чему? Какое практическое значение может иметь реализация этой идеи? И почему именно ты задумался о ней? Сделай одолжение, объясни!

— Во-первых, не мне одному такая идея пришла на ум. Во-вторых, если она пришла на ум хотя бы одному, то обязательно ещё кого-нибудь заинтересует. Вот Иллариоша уже собирается испробовать твоё изобретение на себе.

— Ерунда какая…

— Пусть. Пока это выглядит сказочно, но заманчиво. С помощью твоего эликсира Иллариоша вознамерился снова стать маленьким, вернуться то есть в детство, и перевоспитывать современных потомчиков. Вот тебе один из вариантов применения твоего эликсира.

Иван Варфоломеевич, сколько ни сдерживался, но как-то смешно прохихикал и спросил:

— Это правда, Иллариоша?

— Я не хотел бы говорить об этом с этаким, прости, хихиканьем, — рассердился Илларион Венедиктович. — И не уполномочивал уважаемого ученого выступать от моего имени, Я надеюсь, Иван, обсудить с тобой мое намерение совершенно серьёзно.

— Ну… обсудить, конечно, можно, но… — Иван Варфоломеевич улыбнулся невольно и с нотками явного удовлетворения в голосе продолжил: — Друзья мои, вы заблуждаетесь. Своих зверюшек-игрушек я противопоставляю зарубежным игрушкам-пушкам. Я верю, что помогу детям стать счастливее. Но… но… — он беспомощно развёл руками. — Но если найдутся злые умы, бесчеловечные и жестокие…

— Найдутся, найдутся! Если уже не нашлись! — резко перебил Гордей Васильевич. — Не изволь сомневаться!

И опять наступило молчание, на сей раз какое-то неопределённое, но с ощутимой напряженностью. Все трое старались придать своим лицам этакое невыразительное выражение, и каждый будто бы сосредоточенно чем-нибудь занимался. Иван Варфоломеевич поправлял цветы в кувшине. Илларион Венедиктович перешнуровывал ботинки. Гордей Васильевич безуспешно пытался вертикально установить карандаш на столе и первым нарушил сверхтягостное молчание, которое казалось уже длящимся бесконечно:

— Вот мы и высказались. Почти. Будем надеяться, что не поссорились.

— А я не намерен расставаться в таком вот настроении, — резко сказал Илларион Венедиктович. — Тем более, вечером мы встречаемся. Не будем же мы при Сергее Ивановиче сидеть этакими надутыми индюками. Итак, до вечера!

Он встал, а Гордей Васильевич сидел хмурый, суровый и бормотал:

— До вечера, до вечера… Это само собой… Но сейчас я всё-таки обязан… Иванушка, друг мой милый, дорогой мой друг… будь готов со всему. Чует мое сердце что-то недоброе, болит оно за тебя. И какой же я друг, если скрою от тебя свою тревогу! Будь начеку, Иванушка! Что-то грозит тебе!

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Иван Варфоломеевич раздражённо, помолчал и ещё спросил, но уже устало: — Что ты всё вокруг да около?

— Этого словами не передать, — глухо ответил Гордей Васильевич.