— А мне надоели твои общие фразы! Чего тебе от меня надо — конкретно?.. Серёжу, Серёжу моего ты хочешь опорочить! Не вина, а беда моего мальчика, что у него так сложилась судьба! — почти выкрикивал Иван Варфоломеевич. — А я выполню свой долг до конца! В этом ты позволил себе усомниться?

— Ус-по-кой-ся, — четко и раздельно произнес Илларион Венедиктович. — Тебе не сказали ровным счётом ничего обидного, а ты… Даже если недобрые предчувствия и обманывают Гордеюшку, он же в этом нисколечко не виноват.

И опять наступило молчание, теперь уже очень тягостное, даже мучительное. И никто не пытался делать никакого вида, сидели неподвижно, уставясь глазами в пол. Если попробовать определить, кому из троих было тягостнее, даже мучительнее, то вряд ли это получится. Народная мудрость гласит: у каждого своя печаль, то есть хорошему человеку нисколько не легче от того, что горе другого человека больше. Но если Иван Варфоломеевич, несмотря ни на что, всё-таки был в глубине души счастлив, а Илларион Венедиктович всё-таки собирался осуществить свою идею — вернуться в детство и тем самым нанести удар Смерти-фашистке, — то Гордей Васильевич жестоко страдал, видя, что друг его ослеп от радостей.

Гордей Васильевич именно сейчас, во время очень уж тягостного, даже мучительного молчания, решил: он перероет все свои огромные архивы и найдет фотографию маленького Серёженьки, где-то она должна быть!

— Вечером встречаемся, — спокойно, будто ничего и не случилось, сказал он вставая. — Не подведём тебя, Иван. А то Сергей Иванович решит, что у тебя нет настоящих друзей. Во сколько приходить?

— Часам к семи, — не поднимая головы, ответил Иван Варфоломеевич. — А меня простите. Я обещаю обо всём подумать.

— Проведем вечер как всегда! — весело воскликнул Илларион Венедиктович. — Гарантирую, что и ты, и Сергей Иванович останетесь довольны.

А на улице он укоризненно сказал:

— Зря ты, Гордеюшка… Бесполезный ты затеял разговор. Во всяком случае, абсолютно не вовремя. Ивана обидел. Не способен он подозревать своего сына.

— А я и не требую этого! — сразу рассердился Гордей Васильевич. — И разговор я затеял не зря, и абсолютно вовремя. А если Иван обиделся, то сие только на пользу ему. У меня нет ни грана сомнения, что грандиозус наоборотус просто обязаны засекретить. И нет у меня ни грана сомнения, что Иван по простоте душевной, доверчивости своей невероятной выболтает всё Сергею Ивановичу… И ты только представь себе, как Иван переживёт известие, что он привез шпиона с заданием выкрасть его собственное изобретение, даже если этот разведчик и не его сын? А Иван убежден, что если Сергея Ивановича пустили к нам, то он обязательно его родной сын!

— Тебя что больше беспокоит: то, что иностранная разведка выдаёт своего агента за сына Ивана, или только то, что он шпион?

— Как ты не можешь понять, что меня беспокоит только Иван?! Ты что, забыл, что я врач? Ему не пережить ни одного из вариантов. И я хочу добиться одного: кто бы тот — Серж или Серёженька — ни был, он не должен ничего знать о грандиозусе наоборотусе от самого Ивана… Но вечером мы с тобой должны быть ух какими весёлыми и беззаботными!

Расставшись с другом, Илларион Венедиктович сразу просто бросился к киоску с газированной водой, выпил четыре стакана, но почти не почувствовал облегчения от жажды. ЧТО-ТО ПРОИСХОДИЛО В ЕГО ОРГАНИЗМЕ. Он то испытывал желание идти быстрее-быстрее-быстрее, но через сотню метров останавливался, чтобы отдышаться, то, услышав где-то звуки ударов по мячу, еле сдерживался, чтобы не броситься туда и — го-о-о-ол!

«Как будто я возвращаюсь в детство, — радостно подумал он, не подозревая, конечно, что так оно и было на самом деле.