— Джайлс? А, ты имеешь в виду Гослинга.

Генри встал и лениво подошел к большому арочному окну, выходящему на юг. Прямо напротив над узкой долиной плыл черный гранитный обелиск, над которым в синем небе бежали золотые облачка. Порывистый ветер раскачивал деревья в леске за обелиском, а еще дальше волновались зеленые травы лугов. Две маленькие фигурки, как на картине Клода, двигались по сияющей траве вдоль белого мерцания ручья: Люций и Стефани. Ослепленный светом, Генри вернулся к матери, задев по дороге и свалив на пол картины Котмана.

— Черт!

— Хорошо бы тебе сходить в Пеннвуд, навестить Колетту…

— Нет времени, — отмахнулся Генри.

— Необязательно оставаться у них долго. Сходил бы просто из вежливости.

— У Колетты все хорошо?

— Разумеется. Если не считать шрама, который останется на всю жизнь.

— Ну, вряд ли это может иметь большое значение.

— Для молодой девушки может. Да и пережить насилие не слишком-то приятно.

— Ее не изнасиловали.

— Все равно для нее это было потрясением.

— Согласен. Ты не представляешь, как было ужасно той ночью: стоять в том жутком месте, в темноте и прислушиваться, а потом никто не появился, и полиция сказала…

— Полагаю, Катона тоже следует навестить.

— Он в Лондоне. Как бы то ни было, сомневаюсь, что он захочет видеть меня. Я бы на его месте не захотел.

— Ты знаешь, что тот гнусный парень умер?

— Кто тебе сказал?

— Люций. А тебе кто?

— Джон Форбс. Полагаю, он сказал и Люцию. Генри…

— Что?

— Пожалуйста, уделяй Стефани немножко больше внимания.

— Мама, оставь Стефани в покое.

— Я ее и не трогаю. Просто я думаю, тебе нужно быть добрее к ней.

— Нет у меня на нее времени.

— Похоже, у тебя ни на кого нет времени.

— Я добр к ней. Со стороны не всегда видно, насколько я добр. Стефани знает, что я беспокоюсь о ней, с ней все в порядке, она крепче, чем ты думаешь. Ты не представляешь, в каком напряжении я нахожусь, внешне это незаметно. Та кошмарная ночь в темноте, а полиция сказала…

— Я считаю, тебе следует сходить в Пеннвуд.

Генри смотрел на мать — крупную, спокойную и нарочито ласковую, внешне такую, какой он часто видел ее в прошлом. Этот ее образ уходил перед ним все дальше, как отражения в зеркалах, находящихся друг против друга. Его мать, холодная, несокрушимая, всегда уверенная в своей правоте. Сейчас Герда была в куртке и сине-черной твидовой юбке, густые темные, тщательно расчесанные волосы распущены по плечам, крупное лицо бледно и гладко, губы слегка надуты в старании сохранять спокойствие, что придавало ее лицу самодовольное выражение.

Герда смотрела на сына — такого худого и напряженного, одна нога заплетена за другую, одно плечо поднято до подбородка, губы неприязненно кривятся, вокруг горящих темных глаз морщинки недоверия, вьющиеся волосы, взъерошенные усталым и раздраженным жестом, спадают на лоб.

— Слушай, мама, я не желаю идти в Пеннвуд. У меня здесь много дел. Я скоро уезжаю, просто сразу, как смогу.

— Ну конечно, конечно…

Последовала пауза, во время которой Генри обозленно постукивал туфлей по ножке шератоновского комода.

— Люций уже решил, что он хочет взять с собой из того, что тут собрано?

— Да, — ответила Герда, — Вот у меня его список.

— Что он собирается делать?

— Какое-то время поживет у Одри.

— Вот как?

— Кстати, что со всеми теми деньгами?

— Какими? А, с выкупом.