Николь нахмурилась:

— Оставайся и смотри, — сказала она, и меня озадачило выражение на ее лице. Она попросила только из вежливости, чтобы я не уходил? Она хотела остаться одной вместе с Лэрри?

Он подошел к ней, взял ее за руку и мягко притянул ее к себе.

— Он устал, — сказал Лэрри. — И хочет уйти…

Мы всегда делали то, что нам велел Лэрри ЛаСейл. Всегда с легкостью выполняли все его пожелания. И мне теперь показалось, что я действительно устал, поскольку Лэрри об этом мне напомнил: все события этого дня и все волнение, много раз посетившее меня на его протяжении. Я видел, как Лэрри, глядя на меня, поднимал брови, когда я совершал нелепые движения во время игры в настольный теннис.

«Двигайся…»

— Я лучше пойду, — сказал я, уводя свои глаза подальше от Николь, острая боль сожаления грызла меня изнутри, особенно когда я говорил, потому что в действительности хотел остаться, желая быть частью их.

Когда я отвернулся, то услышал щелчок опустившейся на пластинку иглы, негромкое шарканье ног, и рука легко коснулась моего плеча.

— Не уходи, — шепнула Николь мне на ухо.

Но Лэрри ЛаСейл велел мне уйти.

— Нет, я лучше пойду, — сказал я. — Я думаю, что он хочет что-то тебе сказать.

Первые аккорды «Танцуя в темноте» наполнили воздух, и голос запел:

Внезапно, движением руки он подхватил ее, а затем щелкнул выключателем, и зал погрузился в темноту. Я направился к парадному выходу, но что-то меня остановило. Сделав шаг в сторону, я задержался в маленьком, освещенном отблесками лунного света фойе. Музыка заполнила все это замкнутое, несчастное от моего одиночества пространство. Я хотел танцевать, кружиться с ней под музыку, но вместо этого с ней танцевал Лэрри ЛаСейл, крепко сжав ее в своих объятьях.

В затемненном фойе я стоял в агонии и ждал, когда же кончится песня, чтобы затем сказать Николь, что я не ушел, что остался и никогда не брошу ее. Ведь она велела мне не уходить. Она для меня была важнее, чем сам Лэрри ЛаСейл.

Песня закончилась, но шуршание иглы по пластинке не прекращалось, и я услышал вздох и звуки, которые могли быть стоном или шелестом одежды.

Как долго мог я это слышать? Эти маленькие звуки, когда внезапно не хватает дыхания, шорох иглы, без конца вращающаяся пластинка. Не хватало воздуха, тело онемело, в легких стало жечь, и тут наступил момент паники: сердце замолотило, дыхание вернулось, я вслушивался и теперь не слышал ничего. Что они делали? Но я знал, что они делали — мысль проскочила у меня в сознании настолько быстро, что сомнениям места никак бы не нашлось.

И теперь хныканье, словно маленькое животное, пойманное и связанное, и стон. Шорох иглы прекратился. Быстрые шаги, они приблизились и были уже совсем близко, и внезапно она споткнулась в фойе. Ее лицо! Оно было поймано лучом лунного света.

На момент мы увидели друг друга. Я видел ее лицо, ее глаза, растрепанные волосы, раскрытый рот, раздувшиеся губы. Щеки были влажными от слез. Белая блузка была порвана, и она одной рукой сжимала разрыв спереди.

Я направился к ней из темноты, но она подняла руку, чтобы остановить меня. Теперь она задыхалась, ее дыхание было словно стон, исходящий из ее тела.

Она остановилась в пятне лунного света, и когда посмотрела на меня, то в ее глазах вспыхнула чернота гнева. Но это было чем-то большим, чем гнев. Но что, что это было? Я поднес руку к лицу, но не для того, чтобы смахнуть собственные слезы, а лишь скрыться от ее ужасного пристального взгляда. Но я бы и не смог закрыть глаза, и должен был смотреть на нее. И теперь в ее глазах распознавал то, чего я бы не смог больше отрицать — предательство.

Мое предательство в ее глазах.

Какой-то затянувшийся момент она смотрела на меня со ртом, все еще открытым от удивления, затем, словно в неверии качнула головой и прошла к качающейся в проеме двери.