Наконец, на четвертый день, я увидел, как она появилась на ступеньках, ведущих на веранду первого этажа.

Она остановилась, когда я вошел во двор.

— Николь, — позвал ее я.

Она увидела меня сверху, сделала шаг назад, затем замерла, словно наблюдала за мной прежде, чем подпустить ближе.

— Николь… — сломался мой голос, но не так, как в те дни, когда меня при виде ее мучила застенчивость, а потому что мое сердце было настолько разбито, что ее имя разрушилось, когда я только попытался его выговорить.

Ее глаза встретились с моими. Она долго молчала, и когда, наконец, заговорила, ее голос был острее ножа:

— Ты там был все время.

Я молчал, мне нечего было найти в свое оправдание, потому что мне и не было никакого оправдания.

— И ты ничего не делал.

Обвинение в ее голосе было еще хуже, чем острота в нем.

— Я знаю, — и не был уверен, сказал ли это я или только подумал.

— Ты знал, что он делал, не так ли?

Мое сердце, так тяжело налилось кровью, что я смог только кивнуть, соглашаясь с ее словами.

Прислонившись к перилам, она спросила:

— Почему ты ничего не предпринял, не остановил его, не позвал на помощь? Не сделал хоть что-нибудь?

— Мне жаль, — сказал я, зная, как жалко должны звучать мои слова, обращенные к ней.

Она качнула головой и отвернулась, но я не мог дать ей так просто уйти.

— Ты… — начал я спрашивать, но заколебался, поскольку она повернулась обратно и снова посмотрела мне в глаза. Какое слово я смог бы использовать? «Ты цела?» или «Разорвана ли ты на части?» — С тобой все в порядке? — спросил я, наконец.

— Нет, я не в порядке, — ответила она, и в ее глазах высветился гнев. — Я ранена. Я вся донельзя изранена изнутри.

Мог ли я там стоять и всего лишь молчать, словно все мои грехи были на лицо, и не было за них никакого прощения.

Наконец, я спросил:

— Что же мне делать?

— Бедный Френсис, — сказала она, наконец, но безо всякой жалости в голосе, возможно, с презрением. Ее глаза оглядели меня с ног до головы. Она махнула рукой, прогоняя меня прочь. — Уйди, Френсис, — сказала она. — Всего лишь уйди.

И она не спеша пошла, оттолкнулась от перил, вошла в прихожую. Край ее платья порхнул следом, словно повторив жест ее руки. Дверь закрылась.

Я снова ждал ее появления, ждал длинные, наполненные пустотой минуты.

Где-то хлопнула дверь… потом залаяла собака… проехала машина…

Наконец я ушел.

Позже, через неделю я пошел в церковь. После ужина и сна во время проповеди Отца Балтазара я дождался, пока швейцар, мистер Будрё закрыл все двери на ночь. Наконец, я вошел в туман старого знакомого запаха расплавленного воска и ладана, и прошел сквозь тьму в подсобные помещения церкви. По лестнице поднялся на эстакаду хора и открыл дверь, ведущую в помещение самого высокого шпиля. Когда-то мне ее показал Отец Балтазар, когда еще я служил мальчиком при алтаре.

Я начал подниматься в темноте по крутым ступеням, по которым ходили только рабочие, когда они ремонтировали шпиль. Стало жарче, а лестница стала уже. Я поднимался наверх и слышал тяжелое биение своего сердца, свое дыхание — хриплое и прерывистое, напоминающее звук разрывающейся ткани.

Я остановился, чтобы собраться с силами и подождать, пока сердце и легкие немного успокоятся, и долго искал на ощупь тяжелую каменную дверь, выводящую на лесенку, ведущую по внешней стороне шпиля. Мои пальцы нащупали ее. Хрипя и задыхаясь, я смотрел на расстелившийся подо мной Френчтаун. Темные фигурки деревянных трехэтажек, затемненные улицы, звезды, висящие так низко, что мне казалось, что могу до какой-нибудь из них дотянуться рукой.