Я опускаю пистолет и снимаю палец с курка. Моя рука дрожит. Я прячу его обратно в карман.

— Уходи, Френсис. Оставь меня здесь. Оставь все — войну, все, что случалось во Врик-Центре, оставь все это позади, вместе со мной.

Внезапно, как только хочу выйти отсюда, начинаю чувствовать отвращение к аромату супа. В этой квартире слишком тепло. Я не хочу больше смотреть ему в глаза.

Моя рука уже на ручке двери, как он произносит мое имя. Я открываю дверь, но останавливаюсь, заставляя себя ждать, при этом, не оборачиваясь на него.

— Позволь сказать тебе одну вещь прежде, чем ты уйдешь, Френсис. Ты бы упал на ту гранату, так или иначе. Все твои инстинкты заставили бы тебя пожертвовать собой ради своих же товарищей.

Он все еще пытается сделать меня лучше, чем я есть на самом деле.

Закрываю дверь, мое лицо начинает полыхать под шарфом и бандажом. Неприветливая прихожая поражает меня, и я дрожу. Кажется, будто со времени своего возвращения во Френчтаун я ничего больше и не делаю, только дрожу.

Его голос повторяется у меня в ушах: «Обвинив меня в моих грехах, ты сотрешь и все лучшее…»

Я спускаюсь по лестнице, эхо моих шагов отлетает от изношенных ступеней.

Наконец, я внизу. Мне кажется, что я спускался целую вечность. Останавливаюсь у двери, ведущей наружу. Звук пистолетного выстрела взламывает воздух. Моя рука уже на ручке двери. Издалека выстрел напоминает удар упавшего на стол теннисного шарика.

Эхо дверного звонка носится по бесконечным коридорам женского монастыря. В ожидании делаю шаг назад и осматриваю выцветший фасад здания из красного кирпича с закрытыми черными ставнями окнами. Летними вечерами, мы тут играли: «…Доллар, Доллар, сколько пальцев? И пинок тебе под зад…» — на этом школьном дворе, пока не опускались сумерки, и монахиня, раскрыв ставни и хлопнув в ладоши, не отправляла нас всех по домам.

Старая дверь открывается, и пожилая монахиня с сухим, обтянутым дряблой кожей лицом подозрительно разглядывает меня. Я, уже привыкший к тому, что моя внешность изначально шокирует людей, стараюсь придать своему голосу мягкость и дружелюбие:

— Могу ли я поговорить с Сестрой Матильдой? Я когда-то у нее учился.

Она рассматривает меня с ног до головы в течение долгого времени, своими бледно-синими глазами и жестом приглашает меня войти. Она заводит меня в маленькую комнату, расположенную справа от фойе. Знакомый запах хозяйственного мыла и квашеной капусты, собственного приготовления висит в воздухе.

Она кивает на один из двух стульев с высокой прямой спинкой около окна, ждет, пока я не сяду, и уходит. Она не говорит ни слова. Ее шаги исчезают. Я усаживаюсь на стуле, и мне кажется, что пришел сюда почем зря. Я пришел сюда, потому что помню, как часто Николь приходила к монашкам в этот женский монастырь и общалась с Сестрой Матильдой, вязала носки и шарфы для военнослужащих вместе с сестрами. Мне было интересно, знает ли Сестра Матильда о том, что случилось с Николь, и куда затем уехала ее семья.

Шорох одежды вместе с топотом тяжелых ботинок объявляет появление Сестры Матильды. Когда входит в комнату, она касается пальцами черных бусинок на длинных четках, свисающих с ее шеи почти до самого пола ниже края длинной черной юбки. Ее кожа также бела, как и накрахмаленный апостольник, окаймляющий ее лицо.

Она с любопытством разглядывает меня, и я снимаю с головы свою бейсбольную кепку.

— Френсис Кассавант, — представляюсь я.

— Конечно, Френсис, — отвечает она, и улыбка зажигается в ее глазах. В классе она улыбалась редко. — Я слышала, что ты с честью отслужил своей стране. Мы тобой гордимся.

Она сидит на крае стула, словно иначе ей сидеть неудобно.

— Мы все еще продолжаем каждый день и каждую ночь молиться обо всех наших солдатах.