— Френсис, — объявляю я, так же как и Лэрри ЛаСейлу, а затем Сестре Матильде. — Френсис Кассавант…

На ней зеленый жакет, он расстегнут, под ним белая блузка и зеленая клетчатая юбка — униформа этой школы. Несколько раньше, когда я только вошел на территорию академии, то увидел, что так же одеты и другие учащиеся.

Когда она приближается ко мне, ее лицо кажется мне недосягаемым, и я себя спрашиваю: не ошибка ли мой визит сюда? Может, сначала нужно было написать ей? Вместо этого, я купил билет на поезд из Монумента до Ворчестера, и затем до Албани, где я взял такси до Академии Святой Энн. Я убедил монахиню в приемной административного корпуса в том, что я не представляю никакой опасности, и в том, что просто ранен на войне, и всего лишь старый школьный друг Николь Ренард из Монумента. И она, наконец, проводила меня в окружение старинной мебели, картин с изображениями святых на панелированных стенах и старинных часов, стрелки которых застряли на шесть тридцать.

— Я не могла себе вообразить, кто ко мне пришел, — наконец заговорила Николь, проходя мимо меня к стеклянной двери, и глядя через которую на теннисный корт и зеленое поле позади него. Кажется, было бы глупо подумать, что мы обнимемся или просто пожмем друг другу руки. — Ты проделал длинный путь.

— Так же, как и ты.

Она хмурится и в ее глазах рисуется беспокойство:

— Так это ты, Френсис? Твое лицо…

— Да, ничего, — говорю я, показывая на бандаж и шарф. — Не так страшно, как это смотрится. Кожа заживает. И еще доктор, который заботился обо мне за границей, собирается прооперировать мое лицо. Он занимается косметической хирургией. Он скоро вернется со службы, — я все еще вру, но на этот раз уже не монахине.

— Я слышала о твоей Серебряной Звезде. Ты упал на гранату и спас жизнь всем остальным. Помнишь Мэри ЛаКруа? Она иногда пишет мне, присылает мне разные новости из Френчтауна.

— А как ты, Николь? Чем занимаешься? — мне не хочется говорить об этой гранате.

— Замечательно, — говорит она, но мягкость исчезает с ее лица, и в голосе появляется резкость. — Здесь замечательные девчонки. Монахини — они, конечно, и здесь монахини, но, по крайней мере, не прибегают к дисциплинарным наказаниям. Так что у меня все замечательно.

«Твои слова звучат не слишком уж «замечательно»».

— Я жалею только об одном, — продолжает она. — О том, что причинила тебе в тот день.

— Мне? В какой день?

— В тот день на веранде я не должна была тебе всего этого говорить. Ты не был виноват в том, что произошло. Я поняла это позже, а затем ходила к твоему дяде Луи, но он сказал, что ты завербовался.

Мы замолкаем, она возвращается к окну и куда-то смотрит, словно там происходит что-то очень интересное. Я становлюсь рядом с ней, и мы наблюдаем за двумя девушками в белых блузках и шортах, играющими в теннис. Мяч падает на землю, но не производит такого звука, какой бывает при падении на пол шарика для пинг-понга… или выстрела.

— Он умер, ты знаешь? — легко произносить это слово, потому что я не смотрю на нее.

— Знаю.

— Он был…

— Не говори этого, Френсис. Я знаю, кем он был. Какое-то время он все делал так, что я чувствовала себя особенной, и мы все так себя чувствовали. Он заставлял меня думать, что я — балерина. Теперь начинаю понимать, кто же я… кто же я на самом деле…

— И кто же ты, Николь?

— Я сказала, что только начинаю это понимать, — и ей словно не терпится задать этот вопрос: — А как ты, Френсис? Как ты? Что ты теперь собираешься делать, когда вернешься назад?

Я подготовил ответ еще по дороге в поезде:

— Пойду в школу.