— Летом я провожу долгие часы здесь, во дворе, — сказала Сидо. — Присоединяйтесь ко мне, если хотите. А если вам больше нравится уединение, никто не станет вам докучать.

— Благодарю, вы очень добры. Тем не менее, боюсь, мое… внезапное появление… обременит вас.

— Нет-нет, все это вы уже говорили мне, — ответила она.

Моя взволнованная лесть повергает ее в скуку. Я решила, что мне пора притихнуть.

Она и в самом деле не заводила со мной разговоров. Какое-то время мы провели в тишине, потом пришла служанка и стала читать вслух. Смысл витиеватых цветистых тулийских фраз порой ускользал от меня, хотя повседневная речь почти не вызывала затруднений. Ничто не мешало моим мыслям метаться из стороны в сторону и шарить когтями по углам. Я притворялась, будто слушаю историю о пиратах, возвышенной любви и колдовстве (интересно, ей по душе столь трагические произведения, или книгу выбрали специально для меня?), а сама мучительно раздумывала о том, где же Фенсер. Я вполне могла предположить, что Ретка известит его о моем приезде, но я не стала доверяться случаю. Проснувшись, я воспользовалась услугами посыльного Сидо и отправила с ним на неуловимую Лютневую улицу короткую покаянную записку. Он наверняка получил ее не позднее десяти часов утра. Но колокола на храме Исибри недавно пробили три часа дня. Видимо, он занят делами более срочными, чем мои.

День я провела в унынии, не смея заикаться о своем неловком положении, чувствуя облегчение благодаря отсутствию всяческих вопросов.

Вот и подошло время обеда. Сидо поведала мне, что за столом будет несколько дам и ни одного мужчины. Рой ловких горничных уже потрудился над моим саквояжем, они извлекли оттуда мою одежду и выгладили бальное платье земляничного цвета — единственное, что я могла надеть к обеду.

Сидо нарядилась в черное гофрированное платье из шелка, походившее на колонну с каннелюрами, перехваченное в талии серебряным кушаком, но обошлась без единой драгоценности, и я порадовалась, что не продела в уши свои сережки. Три дамы, жены судейских, занимавших высокие посты, в неярких или белокисейных одеждах всем своим видом выражали полную готовность к услугам. Они явно прибыли с намерением изо всех сил ублажать Сидо; мое присутствие явилось для них неожиданностью, и они терялись в догадках, не зная, как со мной держаться. Сидо ничем не помогла им, она представила меня просто как жену Завиона, приятеля Ретки. Впрочем, исходя из ее слов и моего появления в зале, дамы заключили, что я представляю собой некоторую скрытую ценность, и на протяжении обеда становились все угодливей и раболепней.

Но конечно же, мои мысли занимало совсем другое. Немного погодя они решили, что я все-таки темная лошадка, и избавили меня от своих ужимок.

Они ловили на лету каждое слово Сидо. Они расспрашивали, какого она мнения о винах этого года, о высоте вошедших в моду каблуков — не кажется ли ей, что из-за них туфли жмут ногу? А потом осмелели и принялись критиковать действия губернатора по части налогообложений, его слепую приверженность проживающему на материке королю, но при этом неусыпно следили за ее реакцией (всегда сведенной к минимуму), чтобы сообразить, в какую сторону плясать дальше.

Впрочем, похожий на дуэль обед проходил для меня как в тумане. Мелкие тревоги крепко вцепились в меня, не ослабляя хватки.

В одиннадцать часов на пороге появился мажордом Сидо, и я чуть не вскочила с места, решив, что принесли весточку от Фенсера. Но мажордом вручил Сидо доставленную из суда записку. Она не стала сообщать нам, чье это послание — ее супруга Обериса или ее любовника Ретки, а лишь зевнула, прикрыв рукой рот, и проговорила:

— Все трудится без конца.

Дамы закивали, но им не удалось затеять подробное обсуждение, поскольку они не знали, кого из мужчин нужно похвалить или поругать. Сидо поступила так нарочно, я нисколько не сомневалась на сей счет.