— Кто ты? — спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда разбрызжется последними, умирающими звуками.
— Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле — луговинам, болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел, и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
— Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? — зашептал Крикун, жадно целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. — Зачем ты так? Зачем? — Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ, мокрую кофту, ее грязные ботинки.
— А зачем ты так? — спросила она, видимо, придя в себя. — Я-то ведь порочная!
— Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша…
Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на кровать, пытаясь ее раздеть.
— Я сама, — сказала она.
— Ну вот и добре… Вот и хорошо…
— Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу позорить… Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я, как река, сама по себе…
— Ну и ладно, Нюшенька… Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше…
— А что было, Крикун? — Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
— Что было, говорю, сплыло, — жестче обычного сказал Крикун, торопясь тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
— Нет, ты мне скажи, что было!
— А что бывает между бабой и мужиком? — Крикун хихикнул, пытаясь приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую родинку на правом плече. — Смотри, какая она занятная? — Он потянулся, чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
Нюша оттолкнула его.
— Не смей! Я Сане даже не разрешила!
— Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила! — Балуясь, он хотел ее повалить.
Она его опять резко оттолкнула.
— Да ты человек или нет? — зашептал он. — Или железная какая? Я же тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю…
— Уйди! «Саня, Саня!» Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все, все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! — Она торопливо одевалась. — «Саня!» Да ты что? Он — не тронул меня! Пальцем не тронул!
— Ври! Пальцем он ее не тронул!
— Он святой! Слышишь, Крикун, святой!
16
— Ты откуда такой взялся? — Мокрушин большой, нечесанный, с любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
— А оттуда от самого! — Зло вгрызался в землю, дальше уходя, пробиваясь к озеру.
— От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
— А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
— Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? — Мокрушин гудел по-доброму.
— Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону счастье завернуть. |