— Спасибо, что догадался принести! — тепло произнес Юрий, крепко пожимая руку своего верного друга.

Флуга усадили. Навалили ему на тарелку пропасть закусок и всячески ласкали маленького юношу, умевшего будить большие чувства своей великолепной игрой.

Снова заработали челюсти и снова досталось немало заботы на долю Марфы Посадницы, усердно подкладывающей на поминутно пустевшие тарелки молодежи всякую снедь.

Ели, не придерживаясь строгой системы. Так, после сладкого пирога принимались за колбасу, после колбасы за апельсин, потом за сардины и так далее.

— Речь! Речь! Речь сказать надо! — внезапно поднимаясь и наполняя до краев свою рюмку пивом, кричал Гремушин.

— Комарик, ты, брат, начинай. У тебя голос, как у дьякона в кафедральном соборе.

— Вот леший-то! Да я только по книжке говорить умею! — отмахивался Комаровский.

— Ну, тогда ты, Самсон! Жарь, мамочка!

— У него вся сила ума в руки ушла — чемпионы насчет того… умных слов туго!

— Дурачье! Из зависти вы это! — нисколько не обижаясь, басил Бабаев.

— Господа! — вскакивая на стул, произнес Стась Гудзинский, и его хорошенькое женоподобное личико вдруг сразу изменилось до неузнаваемости все, покрывшись в одну секунду набежавшею сетью старческих морщин, а молодой звучный голос превратился в какое-то нудное скрипенье. — Вы не должны забывать, господа, — скрипел и визжал, как несмазанное колесо телеги, этот голос, — что находитесь еще, так сказать, только в прихожей университета и до действительных студентов, господа, вам еще далеко!

— Ах, молодчинища… Это он Луканьку копирует.

— Вот молодца! — одобрительно зазвучало кругом и громкий хохот покрыл веселую выдумку «Маруси».

— Еще! Еще жарь, Маруська! Мармеладку теперь или Шавку валяй! Шавку лучше, — неистовствовали ариане, — жарь во всю, братец ты мой. — И «Маруська» жарила, охваченная молодым, через край бившим задором.

За Луканькой следовал Шавка… За Шавкой Гном, за Гномом Мотор, словом, весь гимназический персонал, не исключая и сторожа Александра Македонского и истопника Игнатия, «пещерного человека», вечно шмыгающего не совсем опрятным носом. Всем попало на славу. Стась-Маруся отличился, как настоящий артист-комик. Ариане катались, помирая от хохота. Соврадзе, буквально блеял бараном от восторга, свалившись вод стол. Только один человек не смеялся… Против своего обыкновения, тот самый весельчак-хохотун, который без смеха и выдумок не мог прожить минуты, этот самый жизнерадостный голубоглазый человечек сидел под общий смех и шум, со странно сосредоточенным, серьезным и глубокомысленным лицом. Глаза Миши Каменского, обычно искрящиеся молодым лукавым задором, теперь внимательно и серьезно смотрели в угол…

В углу стоял рабочий стол Радина… На столе портрет. На портрете была изображена женщина, кроткая, прекрасная, с вымученным лицом, нежным, в самую душу проникающим взглядом и с белыми, как лунь, волосами над чистым высоким челом. Миша смотрел на портрет Нины Михайловны долго, настойчиво, упорно.

Бог ведает, какие странные мысли витали в это время в голове этого полуюноши, полуребенка, восприимчивого и чуткого, несмотря на свой бурно-веселый, шальной характер.

— Это твоя мать? — робким, далеко не свойственным ему голосом осведомился он у Юрия под общий смех и кутерьму, кивнув головою на портрет.

— Да… это мама! — с заметной гордостью и любовью, внезапно вспыхнувшей в его синих глазах, просто ответил молодой хозяин.

— Господи Ты, Боже мой, славная какая! — искренними горячими звуками сорвалось с уст Миши.