Его голос сорвался. Налетевший вихрь тут же сбил дыхание. Штурман схватился за горло, судорожно ловя ртом воздух.

Видя это, Мизгирь, неожиданно оказавшийся трезвее всех, схватил в каждую руку по аккумулятору и, страшно закричав на непонятном языке, изо всех сил зашвырнул их в небо.

Ответом ему было море огня, устремившееся на землю с клокочущих гневом небес.

Оно в мгновение ока затопило холм и опрокинуло, понесло, сорвало ударной волной все, что на нем было — людей, механоидов, остатки ржавых механизмов, поверхностный слой почвы вперемешку с камнями, — и осталось бушевать, справляя безумную огненную тризну по всем, кого жадно поглотило.

Вывихнутая нога болела так, словно ее долбили каменным молотом.

После того как крестоносец ее вправил, она сразу стала наливаться тяжестью и теперь чудовищно распухла, несмотря на вколотое лекарство из походной аптечки. Его спасительного действия следовало ожидать не меньше часа. И оно отнюдь не гарантировало избавления от мучительной боли. Лишь обещало, что боль не будет нарастать лавинообразно…

Мизгирь, сам чумазый и окровавленный, деликатно ощупал спину и плечи Юла, а затем смочил водкой из фляги его ободранные в кровь ладони.

Штурман сдержанно зашипел — скорее из вежливости, что ли. Как бы «спасибо за заботу». По сравнению с ногой боль в ссадинах от водки была смехотворной.

— Вроде бы ничего критического. Кости и суставы согласно прейскуранту, — наконец удовлетворился медпомощью Мизгирь.

После чего, порывшись в карманах своего черного комбинезона со множеством ремешков и лямок, вложил в руку Штурмана мягкий коричневый камень.

— Возьми, командир. Редкий артефакт, называется «Кровавик». Чудесным образом останавливает кровь. Запекает ее — словно огонь!

Юл, морщась, кивнул, мол, знаю, не пальцем деланный. Умелым жестом он перечеркнул целебным артефактом крест-накрест наиболее крупные царапины. А когда дело было завершено, достал из походной аптечки на поясе бактерицидные пластыри.

Они остались вдвоем. Только двое из великолепной семерки, совсем недавно проложившей путь в неприступную Тройку.

Штурман видел, как Семенова, объятого пламенем, смыло с холма потоком ревущего огня. Его распахнутый в отчаянном крике рот, его пылающую факелом бороду, вывернутые под ужасным, немыслимым углом ноги…

Мизгирь в свою очередь рассказал о смерти стрелка Ордена, которой он был свидетелем.

Олаф в последний миг выхватил пистолет-пулемет и в отчаянии принялся расстреливать «Гелиос». Определенно он метил в ближайшую мотогондолу цеппелина и даже, наверное, попадал. Но, конечно, никакого видимого эффекта его стрельба не возымела.

Потом Олафа тоже накрыл огненный дождь, пронзил десятками пылающих игл, и он осел наземь бесформенным дымящимся комом, в котором уже не оставалось признаков жизни.

Как погиб Брат Федор, никто из них не видел. Но сомнений не оставалось: в аду огненной бури, разбушевавшейся на холме, не уцелел больше никто. А Штурмана с Мизгирем спасло лишь то, что их первыми сшибло с ног, случайно прикрыло огромным куском ржавого железа с борта механоида и уже в таком виде вытолкнуло огненным шквалом за пределы зоны поражения.

Огонь почти не тронул их тела, закаленные частыми рейдами по Пятизонью, но смертельно опалил души.

И теперь Штурман с Мизгирем молча брели по каменным осыпям туда, где их ждало спасение — вход в секретный портал, координаты которого поведал Юлу в своем прорицании Слепой Тарас.

— Ты этому Тарасу хоть веришь, командир? — поинтересовался Мизгирь. — Не выйдет снова катавасии, как с этим Выриным? Ну, со Стариком…

— Верю. Ему одному и верю.

— Впрочем, — рассудил Мизгирь, — даже если он ошибся, мы сможем попробовать вернуться в старый тамбур.