Первый визит — к Реутову.

— Владимир Михайлович, помните время следствия по делу Петра Старостина? Вы были арестованы на три месяца позднее и на три месяца раньше его были направлены в лагерь. Никаких следов оговора с вашей стороны Старостина я в материалах дела не встретил, так что воспоминание для вас, может быть, не такое уж неприятное...

— Неприятнее некуда, — печально затряс головой старый грузный человек в клетчатой серо-черной толстой ковбойке, сидевший напротив Ильина в инвалидном кресле. — Мне во время следствия повредили позвоночник. Я тогда отмучился болями и вроде ожил. Но на лесоповале застудил его и далее мытарился по санчастям разных лагпунктов, пока не попал в инвалидный барак, откуда меня и реабилитировали уже на носилках.

— А с Петром Старостиным удавалось увидеться?

— В лагерях не встречались. А во внутренней тюрьме на Лубянке... Там, знаете ли, молодой человек, в коридоре случайно нельзя встретиться, за этим контролеры внимательно следили. В одной камере «подельников» не держали. Были два перекрестных допроса, две очные ставки. Виделись.

— Как он выглядел?

— Плохо. Под глазами синяки, лицо отекшее, и все время задыхался. Наверное, легкие отбили. Я потом в Москве с ним встречался, чудный, светлый был человек. На такого руку поднять — надо быть последней сволочью. Вы уж извините, что я так про вашу организацию.

— Я уже из другой организации. Но вы про Петра...

— А что Петр? У него после возвращения в Москву тоже прошлое боком вышло, — у него туберкулезными кавернами были поражены оба легких. Конечно — следы побоев.

— Вас при нем или его при вас когда-нибудь били?

— Нет, этого не было. Может, перестраховывались — без свидетелей. Но его точно били, про себя я уже говорил.

— Как думаете, его один раз били?

— Нет, все следствие. С первых же допросов. Это я точно знаю. Я на пересылке был с одним спартаковским болельщиком, который тоже по какому-то пустяку на лесоповал ехал, так он с Петром в одной камере сидел первый месяц на Лубянке. Говорил, — после первых же допросов Петра в камеру волокли и бросали на пол, как куль. Сволочь большая у него следователь был.

— Фамилию следователя не помните?

— Как не помнить? Один раз, когда он нам очную ставку делал, он приказал Петра увести в камеру и, как мы остались вдвоем, набросился на меня. Ударил по лицу, а когда я, ослабленный заточением, упал, прыгнул мне на спину, сапожками хромовыми... Может, он, паскуда, и довел меня в итоге до инвалидной коляски. Помню его фамилию — Феклистов. Рослый такой мужчина, в теле, и ужасной свирепости, — брови кустистые нахмурит и в крик...

Сидор Иванович Феклистов (о чем, как оказалось, Реутов, одна из его жертв, даже не подозревал, а Ильин ему об этом говорить почему-то не стал) проживал в сорока минутах ходьбы от домика Реутова, на другом конце разросшегося дачно-кооперативного поселка старых большевиков «Микитки». И был он уже не такой рослый и бровастый, как запомнился одной из его жертв, а стар, немощен, сед как лунь. Единственное, что у него сохранилось от молодых лет, когда ему поручили — юному лейтенанту, дело врага народа Петра Старостина, — так это свирепость.

— Дa, я вел дело Петра Старостина, — охотно согласился на беседу с молодым «товарищем из органов». А что к этому делу возвращаться? Дело было нами расследовано, вина их, в том числе Петра, доказана. В материалах дела, если вы его читали, есть и признательные показания братьев Старостиных. В чем вопрос?

— Вы по-прежнему убеждены, что они были врагами народа?

— Конечно.