Кроуфорд заплатил ему, чтобы он распряг лошадей и позаботился о них, а также достал ему где-нибудь чашку уксуса и не обращал внимания на то, что Кроуфорд и его попутчик предпочли спать в карете.

Когда все было сделано, и старик удалился к себе наверх, Кроуфорд снова проверил Джозефину ― ее дыхание и пульс были по прежнему ровными ― а затем осторожно вылил примерно столовую ложку уксуса в банку с кровью Байрона, чтобы предотвратить ее свертывание, закрыл банку и надежно спрятал ее в одну из стоящих на полу сумок. 

Джозефина лежала на заднем сиденье, и он прилег на переднем, хотя для того чтобы уместиться ему пришлось подтянуть ноги и согнуть голову вниз к коленям, но умудрившись все это проделать, он спустя несколько секунд уже спал.

Несколько часов спустя он проснулся, чувствуя болезненную одеревенелость и задыхаясь. Он сел и осторожно распрямил ноги, затем оправил одежду и ослабил ремень, прежде чем ему стало ясно, к его  вялому удивлению, что силой, которая заставила его проснуться, было сексуальное возбуждение.

Он взглянул на темную фигуру Джозефины, спящей всего лишь в ярде от него, и спустя мгновение сообразил, что проблески света на ее лице были отражениями тускло освещающего конюшню лунного света в ее открытых глазах. Он улыбнулся ей и начал вставать.

Затем он заметил, что она сгорбилась на одно плечо и уставилась в темноту за окном, а вовсе не на него. Кроуфорд проследил за ее взглядом ― и вскочил, когда увидел очертания нескольких фигур, стоящих на устланном соломой полу снаружи кареты.

Теперь он различил повторяющийся резкий звук ― скрип рессор. Он оглянулся на Джозефину и заметил, что ее бедра покачиваются на обитом материей сиденье.

И она все также пристально вглядывалась в окно кареты.

На впалых лицах существ блеснули зубы, но Кроуфорд никак не мог вызвать в себе страх; он мог лишь смотреть на неясные очертания истощенного тела Джозефины под оборванным платьем; и ему казалось, что его собственная одежда вот-вот взорвется, совсем как накануне одежда Полидори, если он тотчас от нее не избавится.

Он потянулся и, дрожа, положил руку на ее горячую правую грудь; это прикосновение лишило его дыхания, и заставило сердце биться в безумной канонаде, словно батарея пушек исступленно пожирала общий, молниеносно горящий фитиль.

Она зарычала на него, и ее голова мотнулась вниз, щелкнув челюстями в каком-то дюйме от его руки.

Даже в этом тусклом свете и спертом воздухе было ясно, что она тоже возбуждена ― казалось, что сексуальный жар изогнул саму ткань мироздания в одной туго натянутой точке, подобно тому, как ударившая близко молния заставляет вставать дыбом волосы на макушке, и Кроуфорд подумал, что их лошадям, и даже кусающим их блохам, тоже должно быть снятся эротические сны.

Не чувствуя ничего кроме ревности, Кроуфорд смотрел сквозь стекло на созданий, которых Джозефина столь очевидно предпочитала ему ― а затем он вспомнил кое-что, что сказала ему молодая женщина, с которой он столкнулся шесть лет назад на улицах Женевы, в тот день, когда впервые повстречал Байрона и Шелли: «… Мы могли бы разделить их интерес к нам, Майкл, и, по меньшей мере, таким образом, быть привлекательными друг для друга…» 

По меньшей мере одна из покачивающих за стеклом фигур принадлежала женщине ― если он откроет дверь и предложит себя ей, этой толпе, сможет ли он таким образом заполучить Джозефину, без принуждения, по ее желанию, хотя бы и из вторых рук? По доверенности?

В качестве… доверенного представителя?

В карете уже воняло уксусом и кровью, но это слово с особой ясностью воскресило воспоминания о женщине, с которой он убил ламию на пляже около Каза Магни ― женщине, которая так охотно и радостно предавалась с ним любови.