Отъехав на несколько сотен ярдов, Кроуфорд остановил карету и спустился вниз. Он растормошил Джозефину достаточно, чтобы она смогла поесть вместе с ним хлеба и сыра, и заставил ее попить воды, напоминая себе, что в скором времени неплохо бы остановиться на отдых.

Она слабо пыталась ругаться на него, когда он снова начал связывать ее руки и лодыжки. Внезапно он осознал, что ругается на нее в ответ, и заставил себя остановиться.

Каждые несколько миль по краям дороги стояли приподнятые на столбах небольшие деревянные распятья, защищенные миниатюрными черепичными крышами, и к тому времени, как солнце, незаметно перемещаясь по небу, добралось до зенита, а затем начало отбрасывать тень Кроуфорда под копыта лошадей, Кроуфорд обнаружил себя молящимся посеревшим от непогоды маленьким фигуркам.  

Не то чтобы он молился именно Иисусу, скорее всем богам, которые заботились о человечестве и пострадали за это; в голове, наслаиваясь на видения деревянного Христа, вились неуловимые мысли о Прометее, прикованном цепями к скале и стервятнике, непрестанно терзающем его внутренности ― и Бальдере прибитом гвоздями к дереву, вокруг корней которого, там где упали капли его крови, выросли цветы ― и Осирисе, разрубленном на части рядом с Нилом.

Его одиночество на сиденье кучера скрашивала старая добрая фляжка, и выпитое брэнди вкупе с усталостью и однообразными звуками и движениями, сопровождающими поездку, незаметно погрузили его в похожее на сон оцепенение. 

Эх, было бы у него время, а так же молоток и гвозди. Он бы остановил карету и отправился вбить eisener breche в лицо одного из этих деревянных Спасителей ― это было бы жестом уважения к их жертве, символом солидарности, а отнюдь не вандализмом ― и после нескольких часов размышлений об этом, он начал представлять, как делает это.

Человеческая фигура, в охватившем его отчетливо-ярком наваждении, подняла деревянные веки и пристально посмотрела на него своими крошечными, но без сомнений человеческими глазами, а затем по исполненным муки чертам грубо вырезанного лица побежала вниз алая кровь. Деревянный рот изваяния раскрылся и произнес.

― Accipite, et bibite ex eo omnes.

«Примите и пейте из нее все», ― мысленно перевел он эту латинскую фразу.

Он был почти уверен, что это строка из католической мессы, произносимая, когда священник превращает воду в Христову кровь.

Затем он заметил, что под распятьем висит ржавая железная чаша, и кровь сбегает в  нее по худым деревянным ногам. Он потянулся к чаше, но в этот миг на солнце набежало облако, и на погрузившемся в полумрак кресте висел уже не спаситель, а он сам, наблюдая чьими-то глазами, как он вонзает eisener breche в бок распятой фигуры.

Из раны хлынула вода, и ему не нужно было ее пробовать, чтобы знать, что она была соленой ― морской водой. Вода прибывала и темнела, а затем, заполнив подвал, хлынула наружу в Арно, которая каким-то образом одновременно была и Темзой и Тибром, и понеслась к морю; маленькая крыша над распятьем превратилась в корабль, но он к этому времени был уже слишком далеко в море, чтобы Кроуфорд мог разобрать, что за судно это было. Дон Жуан? Может быть ковчег? «Одно из них ― чтобы спасти нас от моря, ― головокружительно подумал он, ― другое  ― чтобы предать в его объятья».

Он осознал, что фляжка опустела, и что солнце за их спиной опустилось. Они были теперь внизу, посреди поросших лесом предгорий, и он, прищурившись, посмотрел на оставшиеся позади пламенеющие красным закатным свечением горные пики, через чьи каменные владения путешествовал их маленький сухопутный корабль, островок теплой жизни посреди холодного величия гор, и он поежился и поблагодарил привидевшегося ему Христа, или кто бы это ни был, за лошадей и даже за Джозефину.

Где-то впереди простирался окруженный стеной древний город Парма ― некогда город галлов, затем важный город Римской Империи, а ныне, с благословления Австрийцев, принадлежащий французам; его величественные сады и променады по праву считались одними из самых прекрасных в Италии.