— Андрей, ты меня удивляешь! А разве в этой стране есть что-то такое, чего нельзя сделать при помощи денег или связей? — горько усмехнулся Кузоватов. — Пошептался с военкомом, заслал куда нужно, раскатал с кем положено — и все дела: был на спецучете, стал на обнАкновенном. Может, номер ВУСа слегка подкорректировали, может, просто «правильный» дубликат персонального дела в кадры заслали. Не суть важно. В конце концов, у нас бывали случаи, когда ранее судимых на службу принимали. А тут — личность, как ни крути, героическая, с боевым опытом.

— Понятно. Значит, говоришь, за боевые заслуги Женьку тогда от тюрьмы отмазали?

— И за них тоже. Хотя, думается, одно только прошлое Крутова всё равно бы не спасло.

— А что еще спасло?

— Как потом выяснилось, трупы за этой троицей тоже водились. Но самое главное, на их счету, помимо прочего, числилось ограбление загородного дома одного из наших милицейских бонз. Больше чем на два лимона барахла и ценностей вынесли. И вот когда тот узнал, что именно этих ребят Женька и приговорил, то своею властью уголовное дело в отношении Крутова на тормозах спустил. Дескать, другим впредь наука будет. Тем, которые на милицейское, потом и кровью нажитое, добро покушаются.

— Да уж, история. Не для рассказа на ночь.

— Да кабы она одна такая была, — вздохнул Кузоватов. — Однажды погнались мы обратно за троими красавцами. Одного взяли, а двое огородами ушли. Привезли задержанного к себе, предельно вежливо интересуемся: где твои хлопцы сейчас дохнут? А он, тварь такая… Короче, дурака включил. Я его уж и так, и эдак, а Женька вдруг молча поднимается с места, подходит, берет его за руку, кладет ладошку на стол и ломает ему большой палец. После чего возвращается и садится обратно. Причем всё это проделывает… даже не знаю какое слово подобрать?… Буднично, что ли? С полнейшим равнодушием.

— М-да… Однако тебя послушать, просто зверь какой-то, а не человек.

— Э-э, брат, тут не всё так просто. Что душегуб Женька, тут, как говорится, базара нет. А вот зверь… Когда Димку Яснова, того самого, про которого я только что рассказывал, комиссовали по инвалидности, его очень быстро у нас все подзабыли. Ну, знаешь, как это обычно бывает? Типа, «жаль, конечно, но жизнь продолжается».

— Знаю. К сожалению.

— Идеальное, к слову, оправдание собственному эгоизму лютому. Хотя что там на других пенять! — поморщился Кузоватов. — Я ведь и сам такой. Нет, поначалу навещал, конечно. А потом… Могила вот эта, бумажная, засосала. То-се, пятое-десятое… Нет, опять вру! Просто не мог я смотреть на него такого. Физически не мог Димке в глаза смотреть. Понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, Андрей. Пока тебя самого, пока твоих друзей или близких не коснется, этого до конца не поймешь. Не прочувствуешь, — комбат устало потер виски. — Да, так о чем бишь я?

— О том, что все его забыли.

— Вот-вот. От Димки ведь даже жена ушла, не захотела всю оставшуюся жизнь утку за ним выносить. Все отвернулись! Кроме соседки бабы Маши, которая его еще с сопливого возраста знала. И Женьки! Крутов до сих пор раз-два в неделю к нему заскакивает. Какие-то продукты, фильмы, лекарства привозит. Да что лекарства — матрасы-пеленки менять не брезгует! Димка, он же теперь так, человек-овощ, на одних только анаболиках и существует… Так вот как раз Женька — единственный, кто не боится смотреть ему в глаза. Наверное, потому что он на войне и не такое видал. А вот мы, все остальные, навроде как существа с тонкой душевной ориентацией. Очень удобный термин.