— Теперь они тебе, дружок, ни к чему… Куда же тебя? — И тут он заметил левый нагрудный карман, обильно смоченный кровью. — В самое сердце, значит. — Пуговица от кармана гимнастерки оторвалась, и из него торчали какие-то бумаги. Каменков достал документы, залитые кровью: она уже подсохла. С трудом Каменков открыл комсомольский билет, пробитый пулей, — фамилии не разобрать. Сохранился год рождения — 1922.

— Эх, птенец ты, ничего еще ты не видел? А у тебя жизнь отняли…

На фотографии — молодая девушка.

— Может, она любовь твоя? Ждет она тебя, а ты вот лежишь, горемыка. И долго будет ждать и слезы лить… А сколько вас, вот таких вихрастых, безусых сынков, уже лежит в земле? Ну, уж я тебя уважу, с товарищем твоим рядом положу. Вместе вам не так скучно будет. Эх, дети, мои дети, не довелось вам до светлого дня победы дожить. А он придет, этот день! Верю, придет. Вот и мне хоть и пожилому человеку, а хочется дожить до того дня…

Каменков чувствовал, как его душили слезы, и он, чтобы отвлечься, ускоренно копал землю, то и дело поплевывая на руки. Холмики могил росли то тут, то там.

Кузьма Ерофеевич осматривал нового убитого, складывал на груди его большие руки.

— Видать, работящий был мужик. Гляди, какие руки у него узловатые. Красивые руки, трудовые. Сколько бы эти руки полезного людям сделали! — сокрушался он. И, бережно захоронив, склонялся над следующим. — Спокойное лицо, умер, точно уснул. Видимо, смелый был человек. По-деловому воевал, бил фашистов и не думал, что на него смерть придет…

Подошел Куралесин. У него торчат из-под шапки мокрые, взъерошенные волосы. На лице застыла гримаса недовольства.

— Ты чего, Трофеевич, над каждым мертвяком, как поп, священнодействуешь? Это нам и в неделю их всех не заховать. Тоже мне работенку всучили…

Ерофеевич не обращал внимания на его недовольство, продолжал хоронить убитых. Тряпицей он обтирал лицо. Заметив потемневшие и выцветшие на солнце нашивки за ранения, сказал:

— Вот таких бы я посмертно награждал. Сколько кровушки пролил, а у него и медальки нет.

Куралесин опять подошел сердитый, поднял труп.

— Ну-ну, ты полегче! К мертвому человеку ты должен с особым вниманием. А ты хватаешь, будто тебе это коряга. Жаль, время не такое, а то бы и марш надо хороший сыграть и салют в последнюю дорогу. Нет, я с тобой больше хоронить не стану. Бессердечный ты человек, Куралесин. Вот что я тебе скажу…

Глава двенадцатая

1

За месяц, что находился Евгений Миронов в батальоне, комиссар Ларионов полюбил его, как родного сына. И к тому были свои причины. Во время отступления летом 1941 года его жена, врач полка, в котором они служили вместе, была тяжело ранена при бомбежке и умерла у него на руках. Остался сын. Мальчику шел четырнадцатый год. Он жил у матери Ларионова на Дону. Мальчик был не по годам развитой и на голову выше отца ростом. Звали его тоже Евгением. По настоятельной просьбе сына комиссар взял его к себе на фронт. Пристроил в оружейную мастерскую полка. Там Женя помогал оружейным мастерам, да и сам учился. Но не сиделось молодому парню в мастерской. Вокруг происходили такие события, и романтического юношу потянуло к саперам. Ларионов не возражал. Через несколько недель Женя «осаперился», но на боевые задания его не брали: «Молод. Пусть солдатской каши еще покушает». Но однажды Женя, пользуясь хорошим к нему отношением командира взвода разведки, упросил его взять на задание.