Гауштейну еще только исполнился семьдесят один год, но он надеется, прожить еще десятка два, он поделился со мной несколькими золотыми правилами, которым он следует. В основном они сводятся к тому, чтобы ежедневно приносить доброхотную жертву нимфе Клоацине, раз в неделю Афродите и раз в месяц — Дионису, в чем он, сам того не ведая, солидарен со знаменитым доктором Безансоном из Парижа:

(Каждое утро — на горшок, /Каждую неделю — на милашку, /Каждый месяц — на пьянку (нем.))

На что я ему: «Ну, Гауштейн, уж одну-то из лошадок вы не будете помногу гонять!»

А он в ответ: «Да ведь и водки-то нынче не стало».

Вот это я понимаю — богатырь старинной закваски; в добрые старые времена они просиживали в пивной с субботнего вечера до самого понедельника, и как ни в чем не бывало. Он опять рассказывал, как при вступлении американцев отстоял свой окорок, героическая песнь да и только!

Кирххорст, 10 января 1946 г.

Чтение: Стендаль, «Анри Брюлар» — одна из книг, которые оказали на меня вредоносное влияние. Легко впасть в суховатую искусственность, усвоив себе манеру испанской школы в изображении характеров, чем он так гордится. Всеобщий характер этой опасности хорошо виден на примере Ницше и таких заядлых стендалистов, как Леото. Следы этого влияния заметны и у Монтерлана.

Впрочем, в двадцать шестой главе он наряду с обычными эксцентричностями высказывает одну превосходную идею. Он рассказывает о том, как в детстве он не раз задавался вопросом, а вдруг он сын могущественного государя и вся революция — это спектакль, разыгранный перед ним ради его поучения. И тут он затрагивает самую суть педагогического устройства мира.

Кирххорст, 30 января 1946 г.

Вернулся домой после второй поездки к Фридриху Георгу. Юберлинген произвел на меня странное впечатление. В этом городе нашли себе прибежище около ста интеллектуальных и по большей части праздных личностей, что в сочетании с древней каменной основой пористых молассов порождает всепроникающие излучения.

Вероятно, этому способствует и то, что во французской зоне сильно голодают. В числе промелькнувших картин в памяти остался наподобие моментального снимка вид бледных, чахлых людей, скопившихся у перекрестка, в середине которого, направляя движение транспорта, стоял чудовищно толстый французский полицейский. В его мундир влезло бы трое таких, как они. Случались там, к сожалению, и расстрелы без суда и следствия, в которых особенно часто участвовали эльзасцы. Из домов, к счастью, разрушен был только один.

Среди знакомых, которых я там навестил, был и Леопольд Циглер. Мы поговорили о Гуго Фишере, которого он хорошо охарактеризовал, затем о Бадере и его значении для нашего времени. К сожалению, обширное наследие Бадера, как и многое другое, сгорело дотла в одном из бушевавших городских пожаров. Как утверждают, то же произошло и с литературным наследием Гамана, но оно, к счастью, было в полном объеме — вплоть до последней бумажонки — фотокопировано по инициативе Надлера. Таким образом, здесь мы видим пример того, за что Буркхардт в свое время приветствовал появление фотографии, видя в ней сохраняющую силу.

Кстати, на ближайшее время это останется последним таким путешествием.