|
Пикировщики, нару-шив строй звеньев, построились в кильватерную колонну, затем замкнули круг так, что ведущий самолёт вышел в хвост последнему ведомому, и, медленно, внимательно рассматривая землю, каруселью закружились над совхозом. Это томительное и страшное кружение длилось минуты полторы. Люди на земле, точно во время игры в прятки, пригнувшись, перебегали из одного укрытия в другое. «Лежать, не бегать!» – кричали командиры. Внезапно ведущий самолёт перешёл в пике, за ним другой, третий, завыли бомбы, чугунно-потрясающе ударили разрывы. Чёрный дым, разорванная в ключья земля, пыль заполнили воздух. Лежащие старались плотней прижаться к земле, используя каждое углубление почвы, их словно вдавливало в землю визгом бомб, грохотом разрывов, воем моторов выходящих из пике самолётов. Один из лежащих на земле бойцов приподнялся и начал стрелять по пикировавшим маши-нам из автомата. Это был Игнатьев. – Что ты делаешь, какого чорта демаскируешь нас, прекратить немедленно! – закричал си-девший в щели Мышанский. Но боец, не слыша, продолжал стрелять. – Я приказываю прекратить стрельбу! – крикнул Мышанский. Совсем близко от него за-строчил второй автомат. – Кто там ещё, какого чорта!.. – крикнул Мышанский, оглядываясь, и внезапно запнулся. Стрелял комиссар Богарёв… – Бомбёжка ничего не дала немцам, – говорил начальник штаба полка, – подумайте, утю-жили тридцать пять минут, скинули с полсотни бомб результат – двое легко раненных да разби-тый станковый пулемёт. Богарёв вздохнул, когда начальник штаба сказал о ничтожных результатах бомбёжки. «Нет, – подумал он, – результат не так уж ничтожен, – опять люди говорят негромко, опять глаза скучные, тревожные, – то драгоценное настроение исчезло». В это время подошёл Козлов. Лицо его словно похудело и было покрыто тем тёмным налётом, который носят на лицах люди, выходящие из боевого пекла. Копоть ли это пожаров, дым ли разрывов, мелкая ли пыль, поднимаемая волной воздуха и смешанная с трудовым потом битвы, – бог его ведает. Но после боя лица всегда худеют и темнеют, становятся строже, глаза – спокойней и глубже. – Товарищ командир полка, – доложил он, – пришёл Зайцев из разведки. В Марчихину Бу-ду прибыли германские танки, насчитал он штук до ста. Машины в большинстве средние, но есть процент тяжёлых. Мерцалов поглядел на нахмурившиеся лица командиров и сказал: – Вот видите, товарищи, как мы удачно стали немцу, что называется, поперёк горла. И он ушёл в сторону совхозной площади. Красноармейцы копали окопы вдоль дороги, рыли ямы для истребителей танков. Красивый и нагловатый Жавелёв негромко спросил у Родимцева: – Верно, Родимцев, ты первый на склад немецкий ворвался? Там, говорят, часов сто дюжин было? – Да, уж добра не то что внукам, правнукам бы хватило, – сказал Родимцев. – Взял на память чего-нибудь? – подмигнул ему Жавелёв. – Что ты, ей-богу, – испуганно сказал Родимцев, – мне натура не позволяет, мне отврати-тельно к его вещам прикоснуться. Да и зачем брать – я веду свой смертный бой. Он оглянулся и сказал: – А Игнатьев-то, Игнатьев – мы раз ударили лопатой, он три. Мы вдвоём один окоп, а он один два выкопал. – И поёт ещё, сукин сын, – сказал Седов, – и ведь двое суток не спал. Родимцев прислушался, поднял лопатку. – Ей-богу, поёт, – весело сказал он, – что ты скажешь! VIII. Марчихина буда Мария Тимофеевна Чередниченко, мать дивизионного комиссара, темнолицая семидесяти-летняя старуха, уезжала из родной деревни. Соседи звали её ехать днём, но Мария Тимофеевна собралась напечь на дорогу хлеба, он должен был поспеть лишь к ночи. |
