|
– Стой, приставить ногу! – крикнул часовой и быстро произнёс: – Один ко мне, остальные на месте. – Остальные – тоже один, – смеясь, сказал Бабаджаньян и, подойдя к часовому, шепнул ему пропуск. Они пошли дальше. Возле одной из лиственных палаток остановились, прислушались к негромкому разговору красноармейцев. – Вот, скажи мне, как ты думаешь, – оставим мы Германию после войны, или как её? – спросил спокойный, задумчивый голос. – А кто его знает, – ответил второй, – там посмотрим. – Вот хороший разговор во время большого отступления! – весело сказал Богарёв. Бабаджаньян посмотрел на светящийся циферблат часов. Игнатьев, Родимцев и Седов не успели выспаться после бессонной ночи в горящем городе. Их разбудил старшина и велел пойти за ужином. Походная кухня тускло светилась в лесной тьме своим красным квадратным глазом. Возле неё, сдержанно шумя, позвякивая котелками, толпились красноармейцы. Все уже знали о предстоящем ночном выступлении. Трое бойцов, сталкиваясь ложками, черпали суп и неторопливо разговаривали между со-бой. Родимцев, участвовавший уже в шести атаках, медленно объяснял товарищам: – В первый раз, конечно, страшно. Непонятно, ну, и страшно. Откуда что, ну, и не знаешь. Я вам скажу – автоматов неопытные бойцы очень опасаются, а они совсем бесцельно бьют. Пу-лемёт, скажем, тоже не очень в цель бьёт. От него залёг в овражек, за холмик ли, ну, и высмат-ривай себе место для перебежки. Вот миномёт у него самый сильный, отвратительный, я прямо скажу, – меня до сих пор от него в тоску кидает. От него одно спасение – вперёд итти. Если за-ляжешь или назад пойдёшь, накроет. – Ох, жалко мне эту Веру, – сказал Игнатьев, – стоит, как живая. Ну, прямо не знаю. – Нет, я теперь о бабах не думаю, – сказал Родимцев. – Я в этой войне к бабам чутьё поте-рял. Вот ребятишек повидать очень хочется. Хоть бы денёк с ними. А бабы что, – я не немецкий кобель. – Эх, ты, – сказал Игнатьев, – не понимаешь. Жалко мне её просто. За что это её – молодая, мирная. За что он её убил? – Да, уж ты пожалеешь, – сказал Родимцев. – Целый день в машине на гитаре играл. – Это ничего не значит, – проговорил москвич Седов, – у него натура, у Игнатьева, та-кая, – никакого значения не имеет. – И, глядя в звёздное небо, узором выступающее меж чёрной молодой листвы, медленно произнёс: – Животные и растения борются за существование, а немец вот борется за господство. – Правильно, Седов, – сказал Родимцев, любивший непонятные, учёные слова, – это ты правильно сказал, – и продолжал рассказывать: – Дома я воротного скрипа боялся, ночью лесом ходить опасался, а тут ничего не боюсь. Почему такое стало? Привык я, что ли, или сердце у ме-ня в этой войне другое сделалось, запеклось? Вот я вижу, есть такие, – боятся сильно, а я, ну вот что хочешь мне сделай, не боюсь, и всё. И ведь мирный был человек, семейный, никогда про войну эту и не думал. Не дрался отродясь, и мальчишкой был – не дрался, и пьяным, бывало, напьёшься, не то что в драку, а ещё плакать начинаю, всех людей мне жалко делается. – Это у тебя оттого, что насмотрелся, – сказал Седов, – послушаешь жителей, увидишь вот такое дело, как вчерашний пожар, тут чорта перестанешь бояться. – Кто его знает, – сказал Родимцев, – есть ведь очень боятся. Но у нас уж так завёл коман-дир батальона: что держим – не отдаём. Горько ли, тошно ли – стоим. – Да, командир прочный, – сказал Седов, – а бывает горько, бывает и тошно. – Ну ясно, человек хороший. И опять же не заводит, куда не нужно, бережёт кровь своего бойца. А главное хорошо – трудности все с нами выносит. |
