|
Поди дога-дайся, как разъединить их! Порвать их трудно – они из стали. А ключ в том, что кольца рвутся в том месте, где они кажутся наиболее солидными и массивными. Телефон и радио приносили из батальонов, рот, батарей хорошие известия: атака русских выдыхалась. – Приходится удивляться, как им удалось пройти на восемьсот метров. В смелости я им не откажу, – сказал Грюн, закурив папиросу, и спросил: – Когда вы предполагаете форсировать ре-ку? – Через три дня, – ответил Брухмюллер, – я имею приказ. – Он внезапно пришёл в хорошее настроение и погладил себя по животу. – Что бы я делал, сидя в Германии с моим аппетитом, наверное, погиб бы, поверите, мне уже хочется обедать, – сказал он, – а здесь у меня всё отлично поставлено. Я воюю с первого сентября тридцать девятого года и теперь, ей-богу, могу быть консультантом по кухне в лучшем международном отеле. Я завёл правило: есть национальные блюда тех стран, где воюю. В еде я космополит. – Он посмотрел искоса на Грюна – может ли худой человек, пьющий лишь чёрный кофе и заказавший себе на обед бульон с гренками и не-жирную отварную курицу, интересоваться такими вещами? Может быть, слабость к вкусной еде, слабость, которую Брухмюллер почитал в себе, покажется Грюну неприятной? Но Грюн, улыбаясь, слушал его: ему нравился оживлённый рассказ полковника о еде. Об этом будет смешно и интересно рассказать в Берлине. И Брухмюллер, посмеиваясь, рассказывал: – В Польше я ел зразы и фляки – это противно, но чертовски вкусно, клёцки, кнышки, сладкие мазурки, пил старку; во Франции – всевозможные рагу, легюмы, артишоки, тонкие жаркие, но и попил я таи поистине императорских вин; в Греции от меня воняло чесноком, как от старой торговки, и я боялся ожечь себе нутро непомерным количеством перца. Ну, а здесь – поросята, гуси, индюки, – очень вкусная штука, ва-ре-ники – это вареное белое тесто, начинён-ное вишнями либо творогом и залитое сметаной. Вы сегодня обязательно попробуете. – О нет, нет, – смеясь, сказал Грюн и поднял, как бы отстраняя опасность, руку, – я хочу увидеть Берлин, детей и жену. А в это время адъютант сообщил, что русские танки отходят, прикрывая своим огнём от-ступление пехоты, что авиация русских больше не появляется над расположением пехоты, что артиллерия всех калибров прекратила огонь. – Ну, вот вам пресловутый туман, – сказал Грюн. – Нет, это не то, – наморщив лоб, ответил Брухмюллер. – Я знаю упорство Ивана. – Всё ещё верите в туман? – насмешливо спросил Грюн. – Я верю в наше оружие, – ответил Брухмюллер, – возможно, что они успокоились, воз-можно, что нет. Скорее, – нет. Но для меня важно не это, а вот что, – и он ударил тыльной ча-стью руки по карте. Там жирным фаберовским карандашом были гроздьями наведены, меж зелени леса и го-лубизны вод, красные кружки, обозначавшие германские артиллерийские и миномётные пози-ции. – Вот во что я верю, – повторил Брухмюллер. Он сказал эти слова медленно и значительно. И Грюну показалось, что Брухмюллер имеет в виду не только военные усилия русских, но и предмет их ночных разговоров. Через пятнадцать минут телефон известил, что русские снова проявляют активность. Первый удар бомбардировщиков был нанесён по батареям тяжёлых пушек. Тотчас за этим пришло сообщение, что русские тяжёлые танки нащупали расположение батальонных миномё-тов и открыли огонь из семидесятипятимиллиметровых орудий. И сразу же после этого спокой-ный голос майора Швальбе сообщил, что он со своими стопятимиллиметровыми пушками попал под шквальный огонь русской тяжёлой артиллерии. Брухмюллер сразу понял, что русские усилия не распределены равномерно вдоль фронта, а имеют направленность. И он словно ощутил сильный тревожащий укол острия нащупавшего его оружия. |
