|
Ветер приносил с поля тёплый и печальный запах вянущих цветов и сохнущих трав; в полутьме леса, внезапно пронзаемой солнечным светом, вдруг пыльной радугой заблестит увлажнённая росой паутина, словно дохнёт чудо спокойствия и мира. Вот лежит, уткнувшись лицом в землю, Родимцев. Спит он, что ли? Нет, его глаза внима-тельно смотрят в землю, на стоящий подле куст шиповника. Он шумно дышит, втягивает в себя запах земли. Он смотрит с интересом, жадно и почтительно на дела, происходящие вокруг него: муравьи колонной идут неясным для человеческого глаза трактом, волокут сухие травинки, па-лочки. «Может быть, у них тоже война, – думает Родимцев, – вот и ползут колонны мобилизо-ванных на строительство рвов и укреплений. Или это хозяин ставит себе новый дом, и тянутся плотники, штукатуры на работу…» Огромен мир, который видят его глаза, чует ухо, втягивают с воздухом ноздри. Аршин земли на опушке леса, куст шиповника. Как велик этот аршин земли. Как богат этот отцветший куст! По сухой земле тонкой молнией прошла трещина, муравьи проходят по мосту, в строгом порядке один за другим, а по ту сторону трещины терпеливо выжидают встречные. Божья ко-ровка, толстая, в красном сарафане, мечется, ищет перехода. Ох ты! Полевая мышь блеснула глазом, привстала на задние лапки и прошуршала среди травы, словно и не было её здесь. Подул ветер, и трава гнётся, пригибается, каждая по-своему, одна покорно, быстро ложится к земле, другая упрямо, сердито дрожит, топорщится своим бедным тощим колосом – воробьиным жи-том. А на кусте шевелятся ягоды шиповника – жёлтые, красноватые, закалённые солнцем, слов-но глина огнём. Давно уже, видно, брошенная хозяином паутина мотается на ветру, в ней запу-тались сухие листья, кусочки коры, в одном месте она обвисает под тяжестью свалившегося в неё жолудя. Она – точно невод, выброшенный на берег после гибели рыбака. А сколько такой земли, леса, сколько бесчисленных аршин, где жизнь! Сколько зорь, кра-ше, чем эта, были в жизни Родимцева, сколько летних быстрых дождей, сколько птичьего крика, прохладного ветра, ночного тумана! Сколько работы! А какие были славные часы, когда он приходил с работы, и жена сурово, но с душевной любовью, спрашивала: «Обедать будешь?» И он ел мятую картошку с постным маслом и глядел на своих детей, на загорелые руки жены в спокойной духоте избы. А сколько жизни впереди! Много ли? Ведь всё может кончиться вот теперь, минут через пяток. И сотни красноармейцев лежат так – думают, вспоминают, смотрят на землю, на деревья, кусты, вдыхают запах утра. Нет лучше в свете этой земли! Игнатьев задумчиво говорит товарищу: – Слышал я, как-то два лейтенанта-зенитчика между собой говорили: вот война идёт, а кругом сады, птицы поют, им вроде и дела нет до наших делов. Вот я всё думаю: это неправиль-но, не увидели лейтенанты сути. Война эта всей жизни коснулась. Ты возьми лошадей – чего только не терпят! Или, помню, стояли мы в Рогачёве: там все собаки по тревоге в погреба лезли, суку одну я приметил – собачат в щель прятала, а как налёт кончится – обратно гулять выводила. Ну, а птица – гуси, куры, индюшки, – разве они от немца не терпят? И тут, кругом, в лесу, я примечаю, птица пугаться стала – чуть самолёт летит, тучей поднимаются, галдят, шумят, мечутся. Сколько леса пропало! Сколько садов! Или вот я сейчас думал: идёт бой на поле, мы тут залегли, под тысячу человек, – всех этих муравьев да комарей кувырком вся жизнь пошла. А если немец газ пустит, а мы ему в ответ – тут же по всем лесам да полям жизнь перевернётся – и до мышей, и до ежей, до всех война доберётся, начнёт козявка да птица задыхаться, куда ей деться? Он приподнялся и, глядя на товарищей, сказал с весёлой печалью: – Ох, и хорошо, ребята! Ведь только в такой день и поймёшь: вот, кажется, тысячу лет бы так пролежал и не наскучило бы. Дышишь. Богарёв слушал бой. |
