|
Всё тёмное вызывали они на поверхность, как в старой сказке дурное колдовское слово вызывало духов зла. Маленький город в эту ночь задыхался от тёмного и недоброго, от зловонного и грязного, что проснулось, зашевелилось, растревоженное приходом гитлеровцев, потянулось им навстречу. Из подвалов и яров вылезли изменники, слабые духом, рвали и жгли в печах книги Ленина, партийные билеты, письма, срывали со стен портреты братьев. В нищих духом зрели льстивые слова отреченья, рождались мысли о мести за бабью ссору на рынке, за случайно сказанное слово; чёрствостью, себялюбием, безразличием заражались сердца. Трусы, боясь за себя, замышляли доносом на соседа спасти свою жизнь. И так было во всех больших и малых городах больших и малых государств, всюду, куда ступала нога гитлеровцев, муть под-нималась со дна рек и озёр, жабы всплывали на поверхность, чертополох всходил там, где рас-тили пшеницу. Ночью Розенталь не спал. Казалось, в это утро не взойдёт солнце, тьма над городом встала навек. Но солнце взошло в предначертанный ему час, и небо стало голубым и безоблачным, и птицы запели. Низко и медленно пролетал немецкий бомбардировщик, словно утомлённый ночной бес-сонницей – зенитки не стреляли, город и небо над городом стали немецкими. Дом просыпался. Яшка Михайлюк спустился с чердака. Он гулял по двору. Он сидел на той скамейке, где вчера сидел старый учитель. Он сказал Даше Вороненко, топившей плитку: – Ну, что, где он, твой защитник родины? Убегли красные и не взяли его с собой? И красивая Даша, улыбаясь жалкой улыбкой, сказала: – Ты на него не доноси, Яша, он ведь по мобилизации, как все, пошёл. Яшка Михайлюк, после долгого сидения в темноте, вышел под солнечное тепло, дышал утренним воздухом, смотрел на зелёный лук в огороде. Он побрился и надел вышитую рубаху. – Ладно, – сказал он лениво, – вот бы выпить мне чего, не знаешь, где достать? – Я достану самогон, – сказала Даша, – есть тут у одной знакомой. Только смотри, Яша, он ведь бедный, калека. Ты не капай на него. Потом вышел во двор агроном, и женщины шептались: – Вот это да, словно на первый день пасхи. Он поговорил с Яшкой, шепнул ему словцо на ухо, и они оба рассмеялись. Они зашли к агроному и выпивали там. Михайлючка принесла им сала и мочёных поми-доров. Варвара Андреевна, у которой все пять сыновей были в Красной Армии, самая вредная на язык и самая ядовитая во дворе старуха, сказала ей: – Ты теперь, Михайлючка, знатная женщина страны при немцах будешь: муж в концлагере за агитацию, сын дезертир, дом этот твой собственный. Прямо тебя немцы городской головой выберут. Шоссе лежало в пяти километрах восточней города, и поэтому немецкие войска прошли, минуя маленький городок. Лишь в полдень проехали по главной улице мотоциклисты в пилот-ках, трусах и тапочках, чёрные от загара. У каждого на руке были часы-браслетик. Старухи, глядя на них, говорили: – Ах, боже мой, ни стыда, ни совести, голые по главной улице. Окаянство-то до чего дохо-дит! Мотоциклисты пошуровали по дворам, забрали поповского индюка, вышедшего разо-браться в конском навозе, второпях съели у церковного старосты два с половиной кило мёда, выпили ведро молока и укатили дальше, обещав, что часа через два прибудет комендант. Днём к Яшке пришли ещё два приятеля-дезертира. Они все были пьяны и хором пели: «Три танкиста, три весёлых друга». Они бы, вероятно, спели немецкую песню, но не знали её. Агроном ходил по двору и, лукаво усмехаясь, спрашивал у женщин: – Где же это наши евреи? Весь день не видно ни детей, ни стариков, никого, словно их и не было на свете. А вчера с базара пятипудовые корзины пёрли. Но женщины пожимали плечами и не поддерживали этот разговор. Агроном удивлялся. Ему казалось, что женщины совсем иначе отнесутся к таким интересным словам. Потом пьяный Яшка решил очистить свою квартиру, ведь до тридцать шестого года весь нижний этаж был занят Михайлюками. |
