|
Не ходи без повязки, не ходи без повязки. Он смеялся, размахивал руками, казалось, что он пьян. Жена выбежала к нему навстречу. – Ну как, что, всё обошлось? – спрашивала она. – Да, да, жизнь дорогого коменданта совершенно вне опасности, – улыбаясь, говорил он и, войдя в комнату, вдруг повалился, рыдая, стал биться своей большой лысой головой об пол. – Прав, прав учитель, – говорил он, – будь проклят тот день, когда я стал медиком. Так шли дни. Агроном стал поквартальным уполномоченным, Яшка служил в полиции, самая красивая девушка в городе Маруся Варапонова играла на пианино в офицерском кафе и жила с адъютантом коменданта. Женщины ездили в деревни менять барахло на пшеницу, кар-тофель, пшено, ругали немецких шофёров, требовавших огромной платы за провоз. Биржа труда рассылала сотни повесток – и к станции шли девушки и парни, с котомками и узелками, гру-зиться в товарные эшелоны. В городе открылось немецкое кино, солдатский и офицерский пуб-личный дом, на главной площади построили большую кирпичную уборную с надписью на рус-ском и итальянском языке: «Только для немцев». В школе учительница Клара Францевна задавала в первом классе детям задачу: «Два „Мессершмитта“ сбили восемь красных истребите-лей и двенадцать бомбардировщиков, а зенитная пушка уничтожила одиннадцать большевист-ских штурмовых самолётов. Сколько всего уничтожено красных самолётов». И остальные учи-тельницы боялись при Кларе Францевне говорить о своих делах, ждали, пока она выйдет из учительской комнаты. Через город гнали пленных, они шли, оборванные, шатаясь от голода, и женщины подбегали к ним, давали им куски хлеба, варёный картофель. Казалось, пленные по-теряли человеческий образ, так измучены были они голодом, жаждой, вшами. У некоторых лица опухли, у других, наоборот, щеки ввалились, заросли тёмной пыльной щетиной. Но, несмотря на страшные страдания, они несли свой крест и с ненавистью смотрели на сытых, хорошо одетых полицейских, на носящих немецкие мундиры изменников. И ненависть была так велика, что если б предоставили им выбор, их руки потянулись бы не за горячим караваем хлеба, а к горлу предателя. По утрам толпы женщин под наблюдением солдат и полицейских шли на работу на аэродромы, мосты, исправлять пути, железнодорожные насыпи. Мимо них проходили с запада эшелоны с танками и снарядами, с востока на запад шли составы с пшеницей, скотом, заколоченные товарные вагоны с девчатами и парнями. Женщины, старики, малые дети – все ясно понимали, что происходит в стране, какой уча-сти обрекли немцы народ и ради чего вели они эту страшную войну. И когда однажды к Розен-талю во дворе подошла старуха Варвара Андреевна и, плача, спросила: «Что ж это в свете дела-ется, деду?» – учитель вернулся к себе в комнату и сказал: – Ну, вероятно, через день-два немцы устроят евреям великую казнь, – слишком страшна жизнь, на которую они обрекли Украину. – При чём же евреи? – спросил Вороненко. – Как при чём? Это одна из основ, – сказал учитель. – Фашисты создали всеевропейскую всеобщую каторгу и, чтобы держать каторжан в повиновении, построили огромную лестницу угнетения. Голландцам живётся хуже, чем датчанам, французам хуже, чем голландцам, чехам хуже, чем французам, еще хуже приходится грекам, сербам, потом полякам, ещё ниже – укра-инцы, русские. Это всё ступени каторжной лестницы. Чем ниже, тем больше крови, рабства, по-та. Ну, и в самом низу этой огромной каторжной многоэтажной тюрьмы находится пропасть, которой фашисты обрекли евреев. Их судьба должна страшить всю великую европейскую ка-торгу, чтобы самый страшный удел казался счастьем по сравнению с уделом евреев. Ну вот, мне кажется, страдания русских и украинцев настолько велики, что подоспела пора показать, что есть судьба ещё страшней, ещё ужасней. Они скажут: «Не ропщите, будьте счастливы, горды, рады, что вы не евреи!» Это простая арифметика зверства, а не стихийная ненависть. |
