|
Тела везли по всем улицам. Худая, скверная лошадь останавливалась на каждом углу, точ-но мёртвые её пассажиры каждый раз просили остановиться, чтобы посмотреть на заколоченные дома, на террасу, застеклённую синим и жёлтым стеклом в доме Любименко, на каланчу. Пациенты смотрели на последнее путешествие доктора из окон, ворот, дверей. Никто, ко-нечно, не плакал, не снимал шапок, не прощался с ним. В страшные эти времена кровь, страда-ния и смерть никого не трогали, потрясала людей лишь любовь и доброта. Доктор не был нужен городу: кому охота лечиться в такое время, когда здоровье сущая кара. Кровохарканье, паралич, тяжёлая грыжа, смертные сердечные припадки, злые опухоли спасали от изнурительных работ, от немецкой каторги. И о болезнях мечтали, вызывали их, молили о них бога. Мёртвого доктора провожали угрюмыми и молчаливыми взглядами. Лишь одна старуха Вайсман заплакала, когда телега проехала мимо дома, потому что накануне доктор, придя прощаться с учителем, принёс для маленькой Кати кило рису, кулёк какао и двенадцать кусков сахару. Он хорошо лечил лю-дей, – доктор Вайнтрауб, но не любил лечить бесплатно. Никому никогда он не делал такого богатого подарка. Только к вечеру вернулась Лида Вайсман. Она сказала, что доктор и докторша оказались тяжёлыми, что земля была очень каменистой и твёрдой, но, к счастью, немец позволил копать неглубоко. Она пожаловалась, что сбила лопа-той каблук и порвала юбку, когда слезала с подводы – зацепилась за гвоздик. У неё хватило здравого смысла, а быть может, хитрости помешанной, не сказать Даше, что на заставе, при въезде в город, висит Виктор Вороненко Но когда Даша вышла, она деловито и тихо сказала: – Виктор там висит, наверное, страшно хочет пить – рот раскрыт, и губы совершенно пе-ресохли. Даша перед вечером узнала от старухи Михайлюк о судьбе Виктора. Она молча ушла в глубь двора, где были посажены огурцы, и села между грядок. Вначале мальчишки подозревали, что она собирается воровать с огорода, и следили за ней, но потом поняли, что она задумалась. Она закусила зубами губу и думала. Совершенно не жалея себя, казнилась страшными мыслями. Она вспомнила первый день их совместной жизни и вспомнила вчерашний, последний день, она вспоминала военного врача третьего ранга и сладкий кофе, который она варила для врача и пила вместе с ним, слушая пластинки. Она вспомнила, как муж спросил её шопотом ночью: «Тебе не противно спать с одноногим?» и как она ответила: «Ничего не поделаешь». Она была грешна перед ним всеми грехами, хотелось бежать от людей. Но мир стал жесток, и некому было сочувствовать ей, – надо было подняться с земли, снова уйти к людям. В этот вечер пришла её очередь носить воду из колодца. Немецкий солдат, живший в соседнем дворе, побежал в уборную, на ходу стаскивая ре-мень, а на обратном пути увидел сидящую Дашу и подошёл к забору. Он стоял и молча любо-вался её красотой, её белой шеей, её волосами, её грудью. Она чувствовала его взгляд и думала, зачем, ко всему горю, бог наказал её такой красотой – ведь немыслимо чисто, без греха, жить красивой в подлое, страшное время. Потом к ней подошёл Розенталь и сказал: – Даша, вы хотите остаться одна. Я вместо вас наношу воды. Вы посидите здесь, сколько нужно для вашей души. Виталика я накормил холодной пшённой кашей. Она молча кивнула, посмотрела на него и всхлипнула. Он, пожалуй, единственный из го-рожан совершенно не изменился за всё время, остался таким, каким был, – внимательным, веж-ливым, читал свои книги, спрашивал: «Я вам не помешаю?», желал здоровья, когда кто-либо чихал. А ведь от всех людей ушло то, что так ей нравилось. – вежливость, деликатность, отзывчивость. Кажется, только этот старик один во всём городе, говорил: «Как вы себя чувству-ете?», «Вы сегодня утром очень бледны», «Поешьте, ведь вы вечером почти ничего не ели». |
