|
Неужели вы думаете, что фашисты вот так просто затеяли эту огромную травлю и истребление многомиллионного народа? В этом холод-ный, математический расчёт. Они пробуждают лишь одно тёмное, разжигают ненависть, воз-рождают предрассудки. В этом их сила. Разделяй, натравляй и властвуй! Возрождать тьму! Натравить каждый народ на соседний, порабощенные народы на народы, сохранившие свободу, живущих по ту сторону океана на живущих по эту сторону, и все народы всего мира на один еврейский народ. Натрави и властвуй! А мало ли в мире тьмы и жестокости, мало ли суеверий и предрассудков! И они ошиблись. Они развязывали ненависть, а родилось сочувствие. Они хоте-ли вызвать злорадство, ожесточение, затемнить разум великих народов. А я сам воочию увидел, на себе испытал, что страшная судьба евреев вызывает у русских и украинцев лишь горестное сочувствие, что они, испытывая сами страшный гнёт немецкого террора, готовы помочь, чем могут. Нам запрещают покупать хлеб, ходить на базар за молоком, и наши соседки сами берутся делать для нас покупки: десятки людей заходили ко мне и советовали мне, как лучше спрятаться и где побезопасней. Я вижу сочувствие многих. Я вижу, конечно, и равнодушие. Но злобу, ра-дость от нашей гибели я видел не часто, – всего лишь три-четыре раза. Немцы ошиблись. Сче-товоды просчитались. Мой оптимизм торжествует. Я никогда не имел иллюзий – я знал и знаю жестокость жизни. – Это всё верно, – сказал Вайнтрауб и посмотрел на часы, – но мне пора: еврейский день кончается, половина четвёртого… Мы с вами, вероятно, не увидимся больше. – Он подошёл к учителю и сказал: – Разрешите с вами проститься, мы ведь знаем друг друга почти пятьдесят лет. Не мне вас учить в такие минуты. Они обнялись и поцеловались. И женщины, смотревшие на их прощание, плакали. Много событий произошло в этот день. Накануне Вороненко достал у мальчишек две ручные гранаты «Ф-1». Он обменял «фенек» на стакан фасоли и два стакана семечек. – Что мне, – сказал он учителю, стоя под деревом и глядя, как сын его Виталик обижает маленькую Катю Вайсман, – что мне, пришёл домой раненый, но никакого удовольствия нет, а как мечтал, ей-богу, и в окопе и в госпитале. Во-первых, немецкая оккупация; зверство это с их биржами труда, каторжанством в Германии, голодуха, подлость, немецкие и полицейские хари, предательство проклятых изменников. – Вороненко сердито крикнул сыну: – Что ты делаешь ребёнку, фашист? Ты же ей все кости повыдёргиваешь! А? Как, ты счи-таешь: её отец погиб в бою за родину и посмертно награждён орденом Ленина, а ты должен её бить нещадно с утра до ночи? И что за девочка такая, ей-богу, стоит, как овца, откроет глаза и не плачет даже. Хоть бы убежала от дурака, а то стоит и терпит… Никто не видел, как он незаметно ушёл из дому, постукивая костылями. Он постоял не-много на углу, оглядываясь на дом, где остались его жена и сын, и пошёл в сторону комендату-ры. Больше он не видел ни жены, ни сына. И агроном не вернулся домой. Граната, брошенная одноногим лейтенантом попала в окно приёмной коменданта, где собрались поквартальные уполномоченные в ожидании новых инструкций. Коменданта в это время не было – он гулял в саду; так советовал ему врач с «железным крестом» на мундире. Каждый день сорокаминутная прогулка по тропинке фруктового сада и недолгий отдых на скамеечке. Утром больную Лиду Вайсман полицейский погнал убирать трупы отравившихся ночью доктора Вайнтрауба, его жены и дочери. Кое-кто из тёмных людей хотел пробраться в квартиру к доктору. У жены его была кара-кулевая шуба, да вообще много имелось хороших вещей: серебряные ложки, хрустальные бока-лы, из которых пили, когда приезжал сын – ленинградский профессор, ковры. Но немцы поста-вили караул, и никто ничего не получил, даже доктор Агеев, просивший «Большую медицинскую энциклопедию» и горячо объяснявший, что книги эти немцам совершенно не нужны, они ведь писаны на русском языке. |
