на них одного и того же всадника.) Сходство с фреской и светлые, радостные краски дали

повод считать эту вещь, так сказать, жизнеутверждающим противовесом трагической

монументальной картине «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». Название (вернее

писать  Фа’аи ей е) подтверждает такое толкование; это широко употребительный

каузативный глагол, означающий «украшать, наряжать, возвеличивать». Разумеется, на

Таити найти покупателя на это полотно оказалось так же невозможно, как и на «Белую

лошадь».

Выбор мотива и весь характер картины позволяют заключить, что Гоген в это время

пришел к оптимистическому выводу: все-таки стоит жить на свете. У него в самом деле

были веские причины смотреть в будущее более уверенно, чем в начале года. Шоде

превзошел сам себя и один за другим прислал два перевода на общую сумму тысяча

триста франков. Тут и Даниель взял реванш за неудавшуюся в прошлом году попытку

организовать закупочную артель и продал частным лицам картин на 65 франков. Благодаря

неожиданным поступлениям Гоген в августе 1898 года смог вернуть кассе первые

четыреста франков, а в сентябре снова лечь в больницу186. Уже через три недели он

почувствовал себя настолько лучше, что стал надеяться на полное излечение. Конечно, это

была тщетная надежда. Если внимательно изучить долгую историю болезни Гогена, видно,

что мучительные приступы и временные улучшения равномерно сменяли друг друга через

шесть-во-семь месяцев, и ни тщательный уход, ни полное пренебрежение здоровьем не

влияли серьезно на ход болезни, которая развивалась по своим внутренним законам.

Вот и теперь, в полном соответствии с этой дьявольской схемой, не успел он решить,

что бросит службу, как в незалеченной ноге начались дикие боли, заглушаемые только

морфием, да и то ненадолго. В декабре 1898 года положение было таким же отчаянным,

как год назад, и Гоген с тоской спрашивал себя и Даниеля: «Разве не в сто раз лучше

умереть, если нет надежды на выздоровление? Ты укорил меня за безумный поступок

(попытка самоубийства), считал это недостойным Гогена. Но если бы ты знал, что

делается у меня на душе после трех лет мучений! Если я буду лишен живописи -

единственного, что у меня есть в жизни теперь, когда жена и дети мне безразличны, - на

сердце останется одна лишь пустота». Здесь же Гоген, как всегда неожиданно и нелогично,

сам отвечал на свой вопрос: «Итак, я осужден жить, хотя у меня нет больше для этого

никаких духовных оснований». В январе 1899 года от Даниеля поступила еще тысяча

франков; это позволило Гогену расстаться с нудной службой и уехать в свой дом в

Пунаауиа.

К его безграничному удивлению - и, конечно, большой радости, - Пау’ура, как ни в

чем не бывало, тотчас пришла и деловито принялась вместе с ним убирать и приводить в

порядок дом, основательно пострадавший от крыс и термитов. И ведь, в сущности, в их

отношениях ничего не изменилось; покидая Папеэте, Пау’ура уезжала не от Коке, а от

городской жизни. Она была уже на пятом месяце, и тут пришел ее черед удивляться: Гоген

искренне радовался тому, что вскоре опять станет отцом. «Это счастливое событие для

меня; может быть, ребенок возвратит меня к жизни, сейчас она мне кажется

невыносимой». Девятнадцатого апреля Пау’ура родила ему сына, и Гоген настолько

воодушевился, что назвал его, как старшего сына от Метте, Эмилем187. И в этот раз, как в

декабре 1896 года, когда Пау’ура родила впервые, он написал две очень похожие картины,

одну из которых назвал «Материнство», хотя Пау’уре отведено куда более скромное место,

чем на прежних полотнах с тем же сюжетом.