Несправедливость этого молниеносного суда становится еще очевиднее, если учесть

(Гоген обнаружил это только позже), что статья, по которой его осудили, касалась только

оскорблений личности в печати.

Окончательно выведенный из себя, Гоген совсем забросил живопись и все силы

обратил на то, чтобы добиться реабилитации. С первым же пароходом, 2 апреля, он послал

жалобу в Папеэте, в следующую инстанцию. Одновременно он написал своему бывшему

политическому противнику, адвокату Леону Бро (он был одним из новых представителей

Маркизских островов в генеральном совете), прося его обжаловать дело267. Затем, в

ожидании пересмотра, он принялся сочинять длинное письмо начальнику жандармерии.

Как это не раз бывало раньше, Гоген обратился также к Шарлю Морису и попросил его

повлиять на общественное мнение во Франции резкими газетными статьями о

скандальном положении на Маркизском архипелаге. Впрочем, уже через несколько

абзацев он перевел разговор на искусство и, в частности, очень верно оценил свое

собственное творчество: «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я неправ, называя себя

дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так, ведь в моих произведениях

их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое

творчество и неповторимо... Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я

могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то

малое, созданное мною, что действительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став

полезным для других, когда-нибудь вырастет во что-то большое?»

К сожалению, со всеми этими судами и хлопотами Гогену некогда было работать, и он

задолжал Воллару столько картин, что боялся, как бы тот не прекратил ежемесячные

выплаты. Да еще он был должен немецкой торговой фирме тысяча четыреста франков, то

есть почти столько же, сколько требовалось на поездку в Папеэте за справедливостью.

Порывшись в своих сундуках и ящиках, Гоген отыскал девять старых картин; среди них

преобладали вещи 1899 года, но была и одна бретонская. Часть этих полотен он хранил

потому, что дорожил ими, часть - потому, что считал их неудавшимися. Теперь он

отправил все девять Воллару, присовокупив одну из четырех картин, которые написал

недавно268. Остальные три Гоген послал открытому Даниелем де Монфредом богатому

коллекционеру, прося за них полторы тысячи франков.

Одна из картин 1903 года изображает коня Гогена под манговым деревом перед окном

мастерской, две - виды деревни с кладбищем на заднем плане, и последняя представляет

собой сильно уменьшенный вариант его духовного завещания 1897 года: «Откуда мы? Кто

мы? Куда мы идем?»

В это время, когда ему особенно нужны были силы, снова резко ухудшилось здоровье.

Гоген опять послал за Вернье, но тот мог только сменить ему перевязку и посоветовать

быть осторожнее с лауданом. Совет разумный, но как его выполнишь, если нога болит все

сильнее? И когда лаудан перестал помогать, Гоген даже попросил Варни вернуть ему

морфий и шприц, которые нарочно отдал лавочнику на хранение. Памятуя уговор, Варни

сперва упирался, но Гоген не успокоился, пока не настоял на своем269. Морфий принес

облегчение, и к следующему пароходу, который выходил 28 апреля, он смог закончить

свое письмо начальнику жандармерии. На тринадцати исписанных убористым почерком

страницах Гоген красноречиво защищался и яростно нападал.

Судя по этому важному, прежде не публиковавшемуся документу, поворотным

пунктом явилось прибытие Клавери. До сих пор, по словам Гогена: «Немощный, занятый

своим творчеством, не зная ни слова по-маркизски, я жил уединенной жизнью здесь на

островах, вдалеке от дороги, редко встречаясь с людьми».