Для Гогена праздники были не только отличным поводом, чтобы с еще большим

рвением и упоением предаться веселью, но и бесподобным случаем наблюдать и

зарисовывать новые интересные туземные типы. Уже во время похорон короля Помаре он

сделал портретные наброски таитян, которых можно было назвать настоящими туземцами,

в отличие от обосновавшихся в Папеэте. Но тогда все были в черных траурных платьях и

плохо сидящих темных костюмах, и к тому же гости быстро исчезли. Другое дело

июльские праздники: целый месяц легко одетые полинезийцы наводняли город и

устроенные для гостей лагеря. А многие участники спортивных состязаний вообще

выступали лишь в узкой набедренной повязке. И Гоген, гуляя по городу, то и дело

останавливался, бесцеремонно устремлял пристальный взгляд на какого-нибудь туземца,

приказывал ему стоять смирно и быстро делал набросок. Добрые и сговорчивые

островитяне, как правило, не возражали, их только огорчало, что этот странный чужеземец

не только не отдает, но даже не показывает им готового «портрета». Художники-любители,

не говоря уже о фотографах, не были для них в новинку. В Папеэте работал даже

профессиональный фотограф, к которому охотно шли туземцы побогаче.

Итак, хотя на Таити в самом деле можно было целыми днями петь и любить, Гоген

убедился, что совсем без денег не обойтись. Во всяком случае, в Папеэте, где стоимость

жизни оказалась даже выше, чем в Париже. Домик, снятый Гогеном, обходился ему в

пятьдесят-шестьдесят франков в месяц. Два раза в день он ходил в отличный французский

ресторан Ренвойе; в месяц это составляло около ста пятидесяти франков. Когда он

приглашал гостей, - а это случалось частенько, - счет, естественно, оказывался еще

больше. Многочисленные лавки на пристани изобиловали товаром до такой степени, что

одежда, ткани, утварь, инструмент, лампы и ведра висели на стенах, под потолком, даже у

входа снаружи. Известно, когда у тебя перед глазами столько заманчивых товаров,

невозможно устоять против соблазна. Временные подруги Гогена поддавались соблазну

ежедневно и ежечасно, в итоге его скромный капитал таял с угрожающей быстротой.

Словом, пора было приступать к писанию портретов, на которые он возлагал такие

надежды.

К великому разочарованию Гогена, ни чиновники, ни местные тузы не обнаружили

интереса, когда он известил их, что у него наконец-то появилось время для заказов.

Вероятно, они заключили, что человек, чьи вкусы позволяют ему открыто якшаться не

только с таитянскими девицами, но и с приказчиками, писарями, солдатами и моряками,

не может быть хорошим художником. Не исключено также, что Гоген с самого начала

неверно оценил обстановку и был обманут вежливыми фразами и обостренным

вниманием, которое вызывает новый человек. И вместо того чтобы, как положено, начать

свою карьеру светского живописца портретом губернатора, он вынужден был в качестве

первого клиента довольствоваться простым английским столяром по имени Томас

Бембридж. У столяра было целых двадцать два ребенка, и почему-то ему захотелось

получить портрет дочери Сусанны, солидной дамы лет сорока. Справедливо полагая, что

столяр вряд ли сумеет оценить синтетический стиль, Гоген написал сугубо

реалистический портрет уже не молодой, увядшей и весьма тучной Сусанны. Он даже

придал ее носу натуральный красный цвет. Столяр, разумеется, посчитал это карикатурой

и, наверно, уничтожил бы портрет, если бы не уплатил за него целых двести франков. И

Томас Бембридж с грустью упрятал картину в своем сарае, где ее нашли уже после смерти

Гогена. Со временем она попала в Королевский музей современного искусства в Брюсселе,

где висит и ныне57.