Нет. Сам Иннокентий не справился б. Ему б давно скрутили рога, и теперь моя Домаха не лежала бы на столе, зашитая в рядно. Нет, это не один Иннокентий. Но что же тогда? Бог? Церковь?

Беспомощно ломал руки и сжимал ими голову.

Когда пришел поп, Василий передал хозяйские дела Емельке, велел распорядиться всем, а сам позвал Варьку, что была при Домахе.

— Вот что, Варька… не умела за живой присмотреть, за мертвой поухаживай. Я не смогу видеть, как будут выносить из хаты. Не выдержу, сам в могилу лягу… Пойду пройдусь, — хмуро сказал ей.

— И куда это, когда вашу жену в последний путь провожают? — всхлипывая, спрашивала Варька.

— Не могу… Жжет у меня вот здесь, — показал он на грудь. — Не спрашивай меня лучше, нужно было… спрашивать тогда ее…

Выскочил из хаты, сел на тачанку и уехал. Уехал, чтобы не видеть попа, чтобы не слышать его взываний к богу, к которому у Василия появилась такая лютая, непримиримая ненависть.

Уехал Синика и целый месяц где-то блуждал. Вернулся домой пешком, ободранный, худой, как с креста снятый. Так допекло человека, что не брился, не стригся и, наверное, не мылся целый месяц. Зарос весь, борода поседела. Вошел в хату, сел и ни на кого не смотрит. Только тяжело-тяжело вздыхает. Но будто веселее стал. Что-то новое в глазах появилось, какое-то решение. Твердое, непреклонное. О нем и думает Василий. Около часа сидел так, потом встал, потянулся, будто пробудился от тяжелого сна. Как-то странно вел себя. Варька стояла и из-за двери наблюдала. Боялась, что пить начнет. Но нет. Ничего, видно, плохого в мыслях у него не было, даже улыбнулся. Это Варька сама видела.. Улыбнулся и попросил есть.

— Варька, дай-ка мне чего-нибудь поесть. Или ты уже отвыкла подавать хозяину? А?

— И-и-и! Чего там. Каждый вечер стояла еда на столе. Каждый день ждала вас… — ответила Варька. А про себя подумала: «Видно, прошло, раз есть захотел. Слава тебе, царица небесная, вернулся на путь человек».

Принесла ему поесть, сама стала у печки и смотрела на него. Слезы непроизвольно катились из глаз, таким жалким он выглядел.

— Вы бы, хозяин, хоть умылись. Хозяйка, наверное, так не пустила бы вас, будь она жива, царство ей небесное…

Вскочил, как змеей ужаленный. Хриплый голос вырвался из горла, заговорил.

— Варька… никогда, слышишь, никогда твой язык не должен произносить ее имени. Слышишь? Ни во сне, ни наяву чтобы ты о ней не напоминала. Так и Емельке скажи и всем, кто будет приходить, скажи, всем скажи… Слышишь?

И он так страшно посмотрел на нее, что она даже отпрянула.

— А мальчишку воспитывай, как своего, больше ничего не делай, только смотри за ним…

И снова сел за стол. Но погодя все же отправился мыться да и замешкался. Пришел уж, верно, через час, побритый, вымытый, переодетый. Словно другой человек.

— Ну, а теперь кушать и хозяйничать, — почти весело сказал Варьке.

И с этого времени в усадьбе все пошло по-старому. Хозяин стал обо всем заботиться: велел побелить хату, кровать перенести в другую комнату. А еще через месяц по вечерам стал пропадать из хутора, возвращался домой поздно. Был веселый, напевал себе под нос. Но к ребенку никогда даже не заглядывал, не спрашивал о нем. Бывало, и смотрит на мальчика, а не спросит, как спал, ел…

Прошло еще два месяца. Синика совсем окреп. Такой проворный, веселый и разговорчивый, словно жениться собрался. А однажды приехал домой, разбудил Варвару и приказал ей готовиться к свадьбе.

— Молодую, Варька, приведу в хату. Хватит бобылем жить, а то все хозяйство развалится.