— Сын… не твой… Сын не твой, зверь… Ты же не можешь… быть отцом.

— Чей? Говори, а не то задушу.

— Души… сын не твой. Иннокен…

— Знаю-у-у! Я догадался. Молчи…

— Сын не твой… — замирая, шептала она. — Иннокентий отец…

Этого он уже не слышал. Вышел из хаты и направился в ригу. Хотел остыть немного. Спросить ночь темную, что делать, если так внезапно у него похитили и счастье и радость.

Буланый жеребец, буйный и злой, почуяв хозяина, заржал. Он никому не давался в руки, никто не мог его вывести из конюшни, запрячь. Только Василию подчинялся. Ржание коня навело Синику на мысль. Страшную, отвратительную, но сладостно-приятную мысль.

И, уже не раздумывая, не останавливаясь, Василий подошел к конюшне, открыл ее, вошел и стал спокойно отвязывать буланого. Отвязывал и гладил его шею, обнимал и лил слезы на буйную заплетенную гриву коня. Отвязал, быстро выбежал из конюшни, прикрыв за собой дверь. А затем подошел к хате и на цыпочках вошел в горницу, где лежала Домаха. Стал над ней, бросил прощальный взгляд, быстро нагнулся и взял ее на руки. Вынес во двор, поставил возле телеги, так, чтобы не упала, и оглянулся. Тихо. Пошел в конюшню, Домаха стояла как мертвая. Она не слышала ничего. Кровь лилась на землю, в голове гудело, перед глазами плыли красные круги. И где-то урывками проносилась мысль:

«Хоть бы Павлик не плакал…»

А Синика тем временем завершал месть. Он взял палку и бил ею буланого по бокам. Конь щелкал зубами, становился на дыбы, ржал и злился, удивленный странным поведением хозяина. Он то вставал на дыбы, то бил задом, то налетал на прикрытую дверь и ударялся головой о нее… А когда пена покрыла его, когда глаза стали гореть, как два больших угля, Синика открыл дверь.

Буланый выскочил из конюшни, повел ноздрями и молнией полетел на врага, так неосторожно остановившегося возле телеги. Налетел и… ударил изо всех сил грудью. Враг застонал и свалился. Упал, слабым голосом выкрикнул последнее:

— Павлик… дитя мое…

Буланый не слышал этого. Разъяренный, второй раз налетел и передними копытами раздавил голову с длинными растрепанными косами…

Синика хоронил Домаху. На похоронах было почти все село. Старухи плакали и причитали, а Василий молча стоял в стороне под стеной и смотрел на то, что осталось от красавицы Домахи. Она лежала на столе, завернутая в рядно и зашитая, словно какой-то сверток. Так и в гроб положили, иначе нельзя было, всю побил и раздавил ее буланый. Смотрел Василий и чувствовал себя как-то неуверенно. Ему не жаль было убитой жены, из-за нее не болело сердце. Нет, Василий все понимал и не волновался. Словно это не у него произошло, а где-то по соседству, просто какая-то неприятная мысль не давала покоя. Где-то глубоко в сердце, куда Василий не осмеливался заглянуть, что-то вертелось, словно неповоротливый жернов. Не жалость, не раскаяние, а глухое недовольство, глухой протест и сожаление о том, что у нее была только одна жизнь, одна короткая жизнь, и он, Василий, не смог отомстить как следует. И не только ей. О нет! Василий глубоко чувствовал, именно не понимал, а чувствовал, что не он убил Домаху, не он толкнул ее под коня, а кто-то другой, что-то другое, большее, чем он.

Но что? Что это такое, то большее, что толкнуло ее на эту дорогу? Иннокентий? Да? Нет, он только косвенная причина… Откуда он сам, откуда возможность творить все это? Откуда такая благосклонность к нему высшего начальства, так терпеливо переносящего все его мошенничества? Откуда это все? Вот на минувшей неделе сельского батрака бросили в тюрьму за то, что украл полмешка зерна, и еще били как.