Вокруг никого. Больной умирал. Иван втащил чемодан к себе на телегу и изо всех сил погнал быков в поле.

Через месяц он ушел от хозяина, прибился к одной вдове в соседнем хуторе, приймаком. Вдова полюбила работящего, денежного приймака, а он трудился в ее хозяйстве, как на своей отцовщине. Она уже представляла, как ее захудалое хозяйство окрепнет и достигнет благополучия, расширится, а она, важная хозяйка, заживет в полном достатке.

Дочь Марыся, ни о чем не думая, забавлялась и частенько нахваливала дядю Ивана. С некоторых пор он носил ей конфеты, если был трезвый. А когда выпьет, то и гривенник, бывало, даст или купит что из одежды.

Как-то Марыся была одна. Дядя Иван возвратился пьяненький, подозвал Марысю к себе, взял за подбородок и ласково спросил:

— Ты меня любишь, Марыся?

— Люблю.

— А крепко?

— Вот так!

Она обняла его изо всех сил за шею. Молодое ее тельце прижалось к нему. Кровь ударила Ивану в голову. Схватил девчонку, прижал к себе, осыпая поцелуями. Ребенок не защищался, только слегка отстранял губы от пьяных Ивановых уст. И только когда дрожащие руки Ивана дотронулись до обнаженного тела, она вскрикнула, рванулась. Но рассвирепевший зверь смял хиленькую девчушку, и она потеряла сознание. Когда очнулась, то жаловалась маме на боль, не понимая, что произошло. Но Иван понимал. Несколько сотен рублей принудили вдову молчать, и Иван почти открыто жил с Марысей как с женой.

Время шло. Марыся была уже беременна. А через некоторое время скончалась в муках преждевременных родов.

Началось следствие. Урядник, давно уже пронюхавший об этом деле, прицепился к Ивану. Вновь две сотенные замкнули начальнику уста. Марысю похоронили. Пара волов — подарок Марысиной матери — заставили и ее молчать. Дело заглохло.

Но люди все же догадывались, что смерть казначея способствовала обогащению Ивана, а смерть Марыси — дело его рук. Со временем слухи усилились, и урядник вынужден был опять начать против него дело. Вот тут-то и надумал Иван «отмолить» свой грех за оградой святой обители, а вместе с тем не упускал из виду близкого имения, которое в это время продавалось. Ему же, отцу Ананию, он дает две тысячи за то, что тот продержит его в монастыре с год, до тех пор, пока дело забудется.

— Поняли теперь, что нужно делать? — спросил отец Ананий, окончив рассказ.

— Ясно, отче…

— Ну, тогда идите и делайте свое. Но только никому ни слова. Сами знаете, что это за дело…

Заговорщики тихо выскользнули, а отец Ананий, вздохнув, снова заходил по келье.

3

В полдень Иван проснулся с тяжелой головой и стал припоминать вчерашнее.

«Сказал или нет?» — думал он.

Тревожные мысли одна за другой надвигались, как тяжелые тучи в дождливый день.

«А что, если сказал?»

От этой мысли он похолодел. Тело онемело.

«Тогда пропало… Монахи, наверное, уже выкопали деньги, а меня еще сегодня запроторят туда, куда и Макар телят не гонял».

Иван ждал вечера. Пришел эконом и передал ему решение игумена.

«Значит, не пропали! — повеселел Иван. — Если в пастухи посылают, значит, не дознались».

Отправился вслед за экономом переодеваться. Вошел в кладовую, еще раз испытующе посмотрел на эконома, но не заметил ничего. Эконом обращался с ним ласково, говорил льстиво, словно мед цедил.