У Мейбл не было детей или других родственников, и она много раз говорила Олив, что страшится того дня, когда ей придется продать коттедж и отправиться в дом престарелых, где окружные бюрократы будут содержать ее всю оставшуюся жизнь на деньги от продажи дома. Она ненавидела самую мысль об этом. Все прежние друзья Мейбл умерли или переехали, и теперь Олив была ее единственной подругой. И она испытывала благодарность за это.

— Возьми с собой печенья, дорогая, — предложила Мейбл. — Ты так похудела, что я за тебя беспокоюсь.

Олив взяла два печенья и сказала:

— Спасибо, Мейбл. Я загляну к вам вечером. Чтобы убедиться, что с вами все в порядке.

— Мне хотелось бы как-нибудь вечером посмотреть с тобой телевизор. У меня бессонница, и я знаю, что вы тоже долго не ложитесь. В ваших окнах все время горит огонь.

— У Фарли проблемы со сном, — сказала Олив.

— Жаль, что он с тобой плохо обращается, — сказала Мейбл. — Извини, что говорю это, но мне действительно жаль.

— Он не такой уж плохой, — заверила ее Олив. — Если узнать его получше.

— У меня есть чем тебя покормить, если зайдешь вечером, — сказала Мейбл. — Никогда не могу доесть то, что приготовила. Так случается со старухами вроде меня. Мы всегда готовим так, словно наши мужья живы.

— Забегу позже, — пообещала Олив. — Обожаю вашу стряпню.

Показав на рыжую полосатую кошку, Мейбл попросила:

— Если Тилли опять придет к вам, принеси ее, пожалуйста.

— Тилли мне нравится, — сказала Олив. — Она прогоняет крыс.

Ближе к вечеру они наконец вышли на улицу. Это был первый день, когда им удалось завести машину Фарли и вернуть Сэму его «пинто».

— На этой японской рухляди барахлит коробка передач, — проворчал Фарли. — Когда получим деньги с армянина, нужно будет присмотреть другую тачку.

— Нам нужно купить новую стиральную машину, Фарли, — напомнила Олив.

— Нет, мне хочется, чтобы о мои футболки ломались лезвия ножей, — сказал он. — Так я чувствую себя в безопасности среди мексикашек в «Тако у Пабло».

«Когда Козмо мне заплатит, прощай, Олив, — думал он. — Легче освободиться от наручников, чем от этой глупой суки».

Фарли закурил и, как часто случалось, начиная с его тридцатого дня рождения, который он отметил три года назад, почувствовал ностальгию по Голливуду. Вспомнил, как здорово было, когда он был подростком, вспомнил славные денечки в голливудской средней школе.

Он выпустил кольцо дыма в переднее стекло и попросил:

— Выгляни в окно, Олив. Что ты видишь?

Олив не нравилось, когда он задавал такие вопросы. Она знала, что если ответит неправильно, он будет на нее кричать. Но она была послушной, поэтому посмотрела на торговые заведения на бульваре — здесь, в восточной части Голливуда.

— Я вижу… ну… Я вижу… магазины.

Фарли покачал головой, выдул дым через нос, как будто фыркнул в отвращении, и Олив занервничала.

— Ты видишь хоть одну вонючую вывеску на родном языке?

— На моем?

— На английском, черт побери!

— Ну, вижу парочку.

— Я хочу сказать, что нет разницы, живешь ли ты в гребаном Бангкоке или возле Голливудского бульвара между Бронсон и Нормандией. За исключением того, что здесь купить наркотик или потрахаться стоит дорого — не то что там.